попытаться выговорить имя и отчество начальника полностью. — Потому что решительных фактов, неопровержимых доказательств у меня практически никаких. Да только ведь посмотрите, как все четко укладывается… Сам знаю, что если я ошибаюсь, вы же с меня голову снимете…
— Да при чем тут я! — вдруг с неприкрытой досадой воскликнул обычно выдержанный и невозмутимый Ингибаров. — Сниму голову… Как будто снять с тебя голову — для меня самое главное!
Вострецова такая реакция удивила. Удивила… И одновременно заставила призадуматься.
Перед ним словно вспышка полыхнула. Вспышка, которая заставила зажмуриться. И одновременно приоткрыла глаза на происходящее, дополнила с таким трудом складывающуюся мозаику некоторыми новыми оттенками, из-за чего вся картина враз стала цельнее, выпуклее, объемнее, позволила взглянуть на происходящее чуть под другим углом.
Начинающий следователь словно перестал присутствовать здесь, перед начальником.
Дорогой ты мой, любимый и лично уважаемый Вадим свет-батькович Вострецов! А не кажется ли тебе, что ты оказался всего лишь мелкой разменной пешкой в некой сложной комбинации?.. Почему, по какой причине вдруг ты оказался единственным следователем, который ведет это непростое дело, в котором явно и недвусмысленно замешаны сильные мира сего? Уж не потому ли, что из-за его, Вадима свет-батьковича Вострецова, репутации, именно его, лично Вадима свет-батьковича Вострецова, поставили на расследование этого дела, что были заранее убеждены в том, что он, лично Вадим свет-батькович Вострецов, его успешно провалит? И уж не на то же самое намекнул Максимчук, когда в машине перед кафе Барабаса услышал рассказ обо всей этой истории? И не о том же вскользь сказал Валентин, оговорившись, что главного мафиози, на которого он охотится, кроме него, знает еще кое-кто?..
Не так давно эту мысль он высказал Ашоту, когда случайно встретил того в кафе. Но тогда он думал, что просто сморозил глупость, в которую сам в полной мере не верил. И только сейчас, после невольной реплики непосредственного начальника, вдруг понял, что тогда, расстроенный и слегка захмелевший, случайно высказал абсолютно трезвую и верную мысль. Да и тот же Максимчук…
Так значит, его и в самом деле поставили на дело изначально тупиковое, в уверенности, что он его и в самом деле благополучно провалит! Держали за болвана, вся задача которого состояла только в том, чтобы писать отчеты и изображать бурную деятельность…
Это истина. И это правда. И от того, что это истина, правда становится еще горше.
И параллельно — анализируя в последующем свои мысли и чувства в те мгновение, Вадим это понял — всколыхнулась в нем гордость. Гордость мужчины, гордость профессионала, гордость попросту человека, который потратил массу времени, нервов, человека, который рисковал жизнью, но выполнил-таки свою задачу, причем задачу непростую и выполнил ее единолично… Короче говоря, гордость!
Вадим вскинул голову.
— Я все понял, Сергей! — и в данном случае в реплике Вадима не было общепринятости в обращении к начальнику — просто подчеркнутое уничижение. — Я только сейчас наконец-то все понял… Значит, ты меня специально подставил!..
И Ингибарову стало стыдно.
Ему стало стыдно не сейчас, не в этот конкретный момент, когда вдруг начал произносить обидные слова этот мальчишка, ничего из себя, по большому счету, не представляющий и долго еще не будет из себя хоть что-то представлять. Сергею стало мучительно стыдно чуточку раньше, когда этот щенок еще ничего не понял, но когда Ингибаров понял, что он вот-вот поймет истину. И от того, что этот, повторился Сергей Реисович Ингибаров, ничего из себя не представляющий щенок вот-вот поймет неблаговидное поведение своего начальника, Сергея Реисовича Ингибарова, ему стало стыдно заранее, еще до того, как подчиненный произнес эти стыдные, а точнее сказать, стыдящие слова.
И Ингибаров заговорил с Вадимом совсем не так, как говорил всегда. Потом он неоднократно клял себя за тот порыв откровенности. Но в тот момент, наверное, и не мог поступить иначе. Как любой порядочный человек. Или хотя бы как человек, претендующий на то, чтобы хотя бы в собственных глазах выглядеть таковым.
— Да, Вадик, ты прав.
Сама по себе ситуация провоцировала собеседников на то, чтобы быть предельно откровенными и, соответственно, не делать различий по рангам. Именно предельно — ибо абсолютной откровенности вообще в природе не существует.
— Ты прав, Вадик, — Иногибаров говорил, не глядя на подчиненного, крутил в пальцах случайно попавшийся под руку пластмассовый неломающийся карандаш. — Я, лично я, предложил поручить это дело тебе, потому что только ты, по моему мнению, сумел бы загнать его в тупик. До этого ты делал это просто блестяще… А в этот раз ты вместо этого… — Ингибаров махнул рукой.
А потом он вдруг сказал такое, от чего Вадим просто обалдел. Потому что не то, чтобы он подобного до сих пор ни разу не слышал от начальника — он попросту не предполагал, что шеф может такое сказать.
Потом Ингибаров сказал… Он произнес эти слова просто и по-человечески, без обычных и привычных ужимок и стремления поиграть в загадочность.
— Слышь, Вадька, — сказал Ингибаров, — у тебя, случаем, нет ничего выпить?
Выпить у Вадима было нечего. У него выпить не было никогда. И начальник это прекрасно знал. Однако тут Вострецов вспомнил, что где-то в его кабинете в сейфе, черт знает с каких времен пылится недопитая бутылка плохонького коньяка. Он ничего не сказал, просто взял связку ключей и, громыхнув, распахнул сейф.
Ашот — Максимчук — Яна
Возникшая пауза затянулась. Становилась попросту нестерпимой.
— Так что мы теперь будем делать, ахпер Саша? — не выдержал Айвазян.
Максимчук не ответил, сосредоточенно думал. Думал непривычно напряженно, нахмурившись, даже губами время от времени чуть шевелил от натуги. Ашот смотрел на него с некоторым удивлением — по его убеждению, обычно у Александра лучше получалось кулаками махать, чем шевелить мозговой извилиной.
— Не знаю, друже Ашот, — наконец произнес он. — Честно говорю: не знаю.
Впрочем, ситуация и в самом деле не просчитывалась. Слишком много неясного вдруг сплелось в единый нераспутываемый — во всяком случае, пока — клубок. Мало того, что некая, совершенно неведомая женщина с неведомыми целями выдавала себя за жену этого злосчастного Абрамовича, мало того, что жена настоящая ничего не могла рассказать, чем ее муж занимался и на чем он мог прогореть, мало того, что муж пропал, а все вокруг внушают бедной растерянной женщине, что она ни в коем случае не должна обращаться за помощью к кому бы то ни было, мало того, что неведомый похититель с непонятной закономерностью регулярно оповещает ее о состоянии здоровья мужа и при этом не считает нужным сказать ей об условиях, которые он выдвигает для освобождения человека — мало всего этого, так еще и звонит он при этом с телефона, которого в Москве попросту не может существовать.
Тут уж, как обычно говорил в таких случаях Александр, без пол-литры не разберешься.
— Может, ну его к едреней фене? — вдруг резко сказал Максимчук.
В зависшей в квартире гнетущей тишине его голос прозвучал неожиданно громко.
— Кого это его? — не понял Ашот.
— Ну, я имею в виду все это дело?.. Посуди сам: мы с тобой тут вообще не при чем, заказ лопнул, ну а раз эти все, — он качнул головой куда-то в пространство, — против того, чтобы поднимался шум, значит, там и в самом деле не все чисто… Мы-то с тобой тут причем?
— Так что же, просто встанем и уйдем? — Ашот был здорово удивлен таким предложением, которое настолько не было похоже на Александра.
— Нет, почему же… Сообщим обо всем Вадиму и пусть он этим занимается.
Он говорил, словно не замечая Яну Казимировну, которая напряженно сидела в кресле в углу и встревоженно вслушивалась в разговор.
