Он давно и хорошо работает в полную силу и пользуется славой вполне заслуженной. Когда о нем говорят строители, то обязательно ко всем его официальным титулам прибавляют неофициальный: «сам» — неофициальный, но очень веский. «Так считает сам Бакшин», — после чего наступает уважительное молчание.
И он уже почти забыл свои тревоги о будущем, которое может не понять его мыслей и не принять его дела. И даже, может быть, осудить и его мысли, и его дела. У него наилучшие отношения со всеми молодыми строителями, исключая разве что сына. О Емельянове он вспомнил только прочтя письмо, которое тот написал в главк и которое он обнаружил, разбирая бумаги своего предшественника. Увидал четкую подпись — С. Емельянов, все вспомнил, а, прочитав письмо, еще и порадовался за то, что его совет не пропал даром: Емельянов стал строителем и, судя по его письму, умным, толковым строителем, умеющим не только строить, но и думать.
Встретились они не в лучшую для Бакшина пору. Вопреки настоятельным требованиям друзей и советам жены, он решительно выступил в защиту партизанского врача Емельяновой, приняв всю вину на себя. Жена возмутилась и несколько дней не хотела разговаривать с мужем, но зато потом развернулась вовсю. Наговорила столько, что теперь уже Бакшин не стал с ней разговаривать. Друзья. К их чести надо сказать, хотя и они тоже возмутились, но остались друзьями. Время было такое, что Бакшину, невзирая на все его заслуги, грозило по меньшей мере исключение из партии. Друзья спасли его, и Бакшину было оказано высокое доверие — он получил назначение на такой пост, который считался почетным, но на самом деле это был каторжный труд, с которым он справился так же успешно, как справлялся с каждым поручением и заданием. И когда вернулся из длительного отпуска, который провел на юге в закрытом для всех рядовых граждан санатории, то сразу же получил назначение в главк.
Все пережитое ушло в прошлое и казалось прочно забытым. И вдруг это письмо. Посмотрел на дату и возмутился: почти год оно провалялось в ящике вместе со всяким бумажным хламом. Сосногорский комбинат входил в список самых отстающих, «трудных» строек и, конечно, ее взвалили на Бакшина в надежде, что уж он-то вытянет.
Хорошее письмо. Человек отлично знает производство и умеет не только хорошо считать, но и рассуждать по этому поводу. Конечно, выводы он делает совершенно неожиданные, преждевременные. Очень уж они торопятся, эти молодые строители, рвутся в будущее и забывают о насущных потребностях. Надо пустить в первую очередь комбинат, дать продукцию сегодня. Жилье и прочие удобства могут повременить. И люди поймут это, как всегда понимали. Сначала для государства, для народного хозяйства, а потом уж для себя. В этом и заключается сочетание личного и общественного. Придет время, и город мы построим, да еще какой город!
Так он думал по пути к дому, стараясь представить себе, каким сейчас стал Семен Емельянов. И как они встретятся теперь, через десять лет? И сумеют ли договориться? Насчет этого Бакшин был почти уверен — договорятся. Но скоро другие заботы начали овладевать им: предстоял разговор с женой о сыне и с сыном о нем самом, о его работе.
Комсомолочка Наташа! Давно это было. Тогда-то с ней договаривались с полуслова, не то что теперь. И началось это — он отлично помнит — в тот вечер, когда он громко заявил о своем решении немедленно вступиться за Емельянову. Его голос прозвучал в пустынной тишине квартиры глухо, так возникает трещина в стене, возведенной на непрочном фундаменте, не вызвав отзвука. Шли годы, трещина не увеличивалась, и хотя здание стало не очень удобным для нормального жилья, но все к этому привыкли и как-то жили.
Все казалось забытым, как и сама «история», вызвавшая эту его тогдашнюю вспышку, и Бакшина слегка удивило то, что жена все еще помнит о ней. Повесив шляпу и плащ, он взял свой портфель и, опираясь на палку, пошел в кабинет. Она следовала за ним, считая разговор, начатый в прихожей, еще не законченным. Тогда он сказал о сыне, чтобы уж разом покончить со всеми разговорами.
— Степана назначают на строительство в Сосногорск.
У Натальи Николаевны на щеках выступили красные пятна — признак опасный: будет буря.
— Этого еще недоставало!
— Ты думаешь, он не справится? — спросил Бакшин, отлично зная, что на самом деле она думает.
— Ты не должен этого допустить.
— Почему?
— Степан должен жить с нами. Так будет и для него лучше, и для нас. Мы все — и он, и ты, и я — мы заслужили это. Чтобы дома и все вместе. И ты все прекрасно знаешь. Кроме того… — С минуту она помолчала — строгая, суровая, величественная, — и Бакшин представил себе, как переживают те, которые подчинены ей, это тяжкое молчание, когда решается их участь. Что-то она сейчас еще скажет? — Кроме того, там эти Емельяновы. А этого совсем уж не надо.
И это все? Он обреченно вздохнул, как смертельно усталый человек, которому еще надо что-то преодолеть, прежде чем ему дадут отдохнуть. Волнение жены удивило его — она почти никогда не повышала голоса. Ну что тут особенного, если два молодых, полных сил инженера будут работать на одной стройке? А то, что Емельянов окажется в подчинении у Степана, так вполне законно: Степан старше, работает уже больше пяти лет, отлично завершил одну не очень, верно, крупную стройку, и на днях состоится решение о награждении строителей. Все правильно.
— Не нахожу причин для унылых предположений. Прекрасно они сработаются. Еще подружатся, вот увидишь. Там, в Сосновых Горах, рыбалка знаменитая. Степан любит. Вместе рыбачить станут. А мы к ним в гости…
— И напрасно ты веселишься, — проговорила жена так высокомерно и удрученно, как будто двойку за поведение выставила. Выставила и, подняв голову, вышла из класса. То есть из кабинета.
Двойка за поведение — ниже падать некуда. У Бакшина было такое бодрое ощущение, словно его уже на целую неделю изгнали из школы, и он теперь сам себе хозяин, и ни перед кем не надо отчитываться за свои поступки. И хорошо бы уехать, не встретившись с сыном. Это не боязнь. Это желание оттянуть разговор совершенно бесполезный. Бакшин считал новое назначение большой честью для Степана и отличной школой. Нечего ему околачиваться дома. Мужику за тридцать перевалило, а он все еще около матери-отца околачивается. Жениться и не думает, пробавляется какими-то случайными связями. Нечистое это дело, развращающее душу. Старый холостяк — что-то в этом подозрительное. Неполноценность какая- то.
Когда Степану предложили новую стройку, за которую любой инженер ухватился бы двумя руками, он ничем не показал своего удовольствия, не согласился и не отказался, а только обещал подумать. Ну что же, вполне естественно, подумать надо. Бакшин ждал, что сын придет к нему посоветоваться и они вдвоем все обдумают. Нет, не пришел. И ответа не дал.
А решать надо срочно. Дело не ждет. Начальник Сосногорского строительства заболел, и надолго. Фактически стройка осталась без крепкой хозяйской руки.
Едва Бакшин пристроился на старом диване, как всегда, перед обедом вздремнуть, пришел Степан и сразу приступил к делу. Он никогда не тратил времени на всякие предварительные и совершенно не относящиеся к делу разговоры. Качество очень ценное с точки зрения Бакшина-старшего, но сейчас он предпочел бы отвести разговор от главного.
— Я только что из главка, — сообщил Степан. — Уж готов проект решения.
— Я все знаю, — ответил Бакшин и зевнул.
— Надо бы все-таки и меня спросить.
— Тебя спрашивали, ты сказал, что подумаешь. Сколько же можно думать? Ломаться, набивать себе цену. Не хочешь — так прямо и заяви…
— Ты им тоже это сказал?
— Я сказал то, что считал необходимым сказать, — жестко ответил Бакшин. — Мое мнение ты знаешь. И я его высказал и готов повторить: дело тебе предлагают настоящее, и раздумывать тут не о чем. — Он закрыл глаза, считая разговор оконченным.
Но Степан не собирался уходить. Он даже сел в ногах, на диванный валик.
— У меня могут быть другие планы.
Открыв глаза, Бакшин спустил ноги на пол.
— Дай-ка папиросы, там, на столе.
