все вопросы задаешь, как следователь?
Повизгивая от восторга, Васка сообщила:
— К нам в камеру следовательшу одну посадили. Чего-то она там проштрафилась. Так мы ее головой в парашу, а сами кричим: «Дежурный, человек утопился!» Ох, и смеху было!
И снова спокойный голос:
— Вот и выходит, что паразитки вы.
Соскочив с нар, Тюня кинулась на голос, но на полдороге замешкалась, сказалась осторожная лагерная повадка: сама из темноты бей, а первая в темное место не кидайся. Нахальства много, а отваги не спрашивай. Надейся больше на горло, разевай его пошире — в этом деле сильнее тебя не много найдется.
Следуя этим проверенным правилам, Тюня страшным голосом вскрикнула:
— Выходи, посмотрю, какая ты раскакая…
— И выйду, вот и посмотри, какая я раскакая…
Из вагонной тьмы, спокойненько, как из темного леса, маленькая выплыла старушка. Коричневая в белую точечку длинная кофта, серый платок аккуратно подвязан под подбородком. Такие никогда не бывают дряхлыми. И никогда не унывают и не падают духом. В своем доме, наверное, жила она, как душа сильного человека, мудрая и улыбчивая. Да и сейчас еще не всю ее улыбчивость стерло горе, которого, должно быть, хватила она через край, если в такие годы в тюрьму попала. Вышла и доложила:
— Вот и свиделись, а ты, замечаю я, и не рада.
Голос у нее оказался звучный, а глаза вдруг перестали улыбаться.
— Что же ты, красавица, растерялась? Ты же побить меня хотела. Немцы меня били, теперь ты на меня замахиваешься. А я тебя верно назвала: паразитка. А как же. Чужое ешь, незаработанное. Кто же ты? Какое тебе название? Вот доктор тут правильно сказала, не навсегда нас сюда загнали. Придет наше времечко… А для тебя так и останется дом родной — окно с решеткой. А может быть, еще и одумаешься.
— Лошадь пусть думает, у нее голова большая, — выкрикнула Васка. — Дай ей, Тюнька!
— Заткнись, — проговорила Тюня, отодвигаясь в свой угол.
Старушка проговорила ей вслед:
— Не бабье это дело — людей бить…
И тоже пошла к себе.
— Скисла… — разочарованно протянула Васка.
Не обратив на это замечание никакого внимания, Тюня долго молчала, потом пробралась к Таисии Никитичне и положила свои белые руки на ее колени:
— Вот что: только без смеху, — проговорила она и, заглядывая в глаза Таисии Никитичны, строго прошептала: — ребеночка я родить могу?
Таисия Никитична растерялась.
— Вообще это может быть. Надо посмотреть вас, Тоня. Антонина.
— Я сказала: Тюня.
— Тогда ничего у вас не будет, — сказала Таисия Никитична с той непреклонной твердостью, с какой привыкла говорить с непокорными пациентами. — Антонина ваше настоящее имя.
Глотая слезы, Тюня быстро проговорила:
— Я понимаю. Для этого честно жить надо. Я вот ночью проснулась, и мне показалось, у меня вот тут есть. А потом сообразила, дура: откуда? Всю ночь проплакала, как псих.
— Жить надо, как все люди. И полюбить одного человека.
— Полюбить. Меня-то кто такую полюбит?
Таисия Никитична почувствовала на своих коленях ее горячую щеку и услыхала тоскливый быстрый шепот:
— И не надо никакой мне любви. Мне бы только ребятеночка, хоть какого, хоть мохнатенького, да своего. Своего бы… — простонала она.
Кто-то закашлял в дальнем конце вагона. Тюня выпрямилась и скорбно пригрозила:
— Если кто еще засмеется, зубы выбью. Дешевки.
Она прошла в свой угол, где у окошка прихорашивалась Васка, кокетничая сама с собой. Как птица, почуяв утро, трещит, сидя на суку и приглаживая растрепавшиеся за ночь перышки.
А утро и в самом деле разгоралось. Тихое, понурое северное утро. Выглянув в окошко, Таисия Никитична увидела бесконечные гребни лесов, а над самыми дальними пролегла нежно-оранжевая полоска зари, придавленная, как тяжелой крышкой, холодным серым небом.
Издалека послышался тонкий, вибрирующий звон.
— На пересылке, — пояснила Тюня, — подъем.
Загремела отодвигаемая дверь, наверное, в соседнем вагоне. Хриплый голос возгласил:
— По одному выходи!..
Васка, прижимая лицо к оконной решетке, звонко веселилась:
— Начальник, навесь на нос чайник, принеси кипятку, попьем с тобой чайку!
В ответ раздалось беззлобное ругательство, очень оскорбительное для женщины, но Васку оно вполне утешило. Она совсем зашлась от смеха…
Лагерь — дом родной. Да. И, к сожалению, придется ко всему этому привыкать. Надо.
Как только в соседних вагонах началась выгрузка, женщины стали пробираться поближе к двери. Васка и Тюня оказались впереди всех, потому что никаких вещей у них не было.
Васка ехала в старом заплатанном бушлате, который ей выдали на прощанье в колонии, а у Тюни на плечах оказалось пальто темно-вишневого цвета, бывшее когда-то очень модным. Тюремные нары, этапные ночевки где попало, холодные и горячие прожарки, а также пренебрежительное отношение хозяйки давно уже сбили с него былую щеголеватость.
Едва откатилась дверь и раздался приказ «Выходи», как Тюня и Васка уже выскочили из вагона. За ними теснились и другие, кто помоложе да побойчее.
— Давай по одному, — покрикивал конвоир, очень молодой пухлый парень. Его щекастое лицо покраснело от напряжения, и на лбу крупными каплями выступил пот. — Пятнадцать, шестнадцать, — считал он. А для того, чтобы никак не просчитаться, он каждую брал за плечо и тупым толчком провожал от вагона.
Таисии Никитичне тоже, как и всем, не терпелось скорее покинуть осточертевший вагон. Когда подошла ее очередь, она по зыбкой лесенке спустилась вниз. Конвоир толкнул ее в плечо.
— Девятнадцать. Давай, давай, не застревай! Двадцать.
Радуясь чистому воздуху, которым можно было вволю дышать, и твердой земле, по которой так хорошо ходить, она подошла к колонне и встала на место. Мужчин выпускали и строили отдельно.
Последней из вагона выглянула та самая старушка, которая одна не побоялась выступить против Тюни. Беспомощно улыбаясь, она опасливо поглядывала на землю и никак не решалась ступить на зыбкую лесенку.
— Давай, бабка, давай веселее! — подбадривал ее щекастый.
— Ох, чтоб тебе, — простодушно засмеялась она. — И то, не видишь, как я тут помираю от веселья…
Два других конвойных, охранявших колонну, засмеялись. И среди женщин тоже послышались смешки и разные замечания. Все это очень рассердило конвоира. Щекастое его лицо налилось кровью. Широко разевая рот, он заорал:
— Вылазь, говорю, старая!..
Неизвестно от чего, от смеха или от надоевшей конвойной ругани, старуха, наконец, немного осмелела. Ухватившись нетвердой рукой за край двери, она старалась ногой нашарить перекладинку лестницы, отчего юбка ее задралась, обнажив распухший узел колена и худую желтую ногу, вздрагивающую от напряжения.
В колонне потухли смешки. Кто-то крикнул неуверенно:
— Помог бы человеку, герой!
Но конвойные все еще посмеивались, теперь уже над своим незадачливым товарищем, а один из них
