Что-то подумают они? И Бакшин представил, как они сидят там вдвоем и рассуждают… И о чем они говорят? Какие мысли кипят в их мальчишеских удалых головах?
Скорее в мир, хоть на костылях, хоть ползком!
И так неудержимо было его желание скорее попасть в этот деятельный, полный противоречий мир, что меньше чем через месяц он уехал домой.
ПРОЧНОСТЬ ЖИЗНИ
Да, они сидели вдвоем, если не считать Лизу, которая, по малолетству, не могла принять участия в разговоре, хотя и старалась в меру всех своих возможностей. Сидели вдвоем и рассуждали. Дело было вечером, и начался этот вечер так, как для Сени начинались теперь почти все вечера.
Он только что вернулся с работы, и уже под его сапогами звонкие ступеньки «бандуры» издали первые свои звонкие аккорды, как внизу приоткрылась дверь и выглянула Серафима Семеновна.
— Ох, да где же вас всех носит! — воскликнула она. — Иди скорей!..
Сеня вошел на кухню и доложил, что Василий Васильевич придет домой не скоро, не раньше чем через два часа, а Володьку вызвал директор завода и со всей его бригадой. Бригада эта состояла из ребятишек, самому старшему четырнадцать лет, но ничего, работали, давали военную продукцию. Старались.
— За каким делом к директору? — спросила Серафима Семеновна, но, не дослушав, что ей говорит Сеня, торопливо начала одеваться и в то же время наказывала:
— За Лизаветой пригляди. Володьку не жди — обедай. Да чего ты стоишь, бахилы свои сними, не топчись тут, да умойся, а я пошла. Там у меня две очереди заняты, не пропустить бы.
Схватила кошелку. Ушла.
Как только Сеня поселился в этом доме, так он сразу же стал своим человеком, будто он тут и родился, и вырос. Это, пожалуй, еще больше, чем работа, где поначалу не все еще у него ладилось, придало ему уверенность в себе и в прочности своей новой жизни. Только одно и тревожило его — мама. Где она? Он все ждал писем и почти ежедневно наведывался в «семиэтажку», уверенный, что никакого другого адреса мама не знает.
В гостинице всем было известно, как он ждет письма, и не успевал он заглянуть в дежурку, как ему сразу же кто-нибудь говорил: «И сегодня ничего нет, ты уж не переживай…» Однажды ему вручили письмо, но оказалось не то, которого он ждал. Не от мамы. И почерк незнакомый, и обратный адрес. Писала ему какая-то Валентина Шагова из неведомого леспромхоза.
Присев на потертый диванчик, он тут же в гостиничном вестибюле развернул письмо, свернутое треугольником.
«Дорогой Сеня! — прочел он. — Ты меня не знаешь, а я тебя знаю и хорошо запомнила все, что мне рассказывала твоя мама, Таисия Никитична, с которой мы вместе жили в партизанской землянке и, конечно, подружились. А недавно я тебя увидела у кладбищенской церкви, и не сразу догадалась, что это был именно ты, но когда догадалась, то ты уже скрылся. Почему ты меня испугался, я не знаю. А потом я послала к тебе летчика Ожгибесова, хорошо тебе известного еще по мирной жизни…»
Так это была Валентина Шагова, та самая фронтовичка, от которой он тогда удрал, вообразив невесть что! Вот дурак-то! Ведь все, что она пишет и о чем очень сбивчиво рассказала ему Ася со слов Ожгибесова, который, в свою очередь, узнал все от той же Валентины Шаговой, все это, и даже во много раз больше, он мог бы узнать от нее самой. Никакое, даже самое длинное, письмо никогда не заменит живого рассказа. Ох, какой дурак!..
Но потом, дома, еще раз перечитав письмо, он пришел к выводу, что ничего нового в письме не содержится. Мама ни в чем не виновата — так в этом он был всегда уверен. И еще Валентина спрашивает, не получал ли он известий от партизанского разведчика Сашки Пантелеева, который уехал к Бакшину в госпиталь и оттуда должен все сообщить или сам приехать. И уж тогда все прояснится, потому что от Сашки ничего не укроется, и видимое и невидимое. Очень настойчивый, умеет добиться своего, а Бакшин обязан ему жизнью.
И тут же Валентина Шагова очень коротко рассказала, какой подвиг совершил Сашка, спасая жизнь своего командира, и не забыла предупредить, что об этом с Сашкой говорить нельзя. Захочет — сам расскажет.
После этого письма Сеня начал ждать Сашку. И вот — дождался.
Как только ушла Серафима Семеновна, он разулся у порога и заглянул в спальню. Лиза тихо посапывала во сне и пока не требовала внимания. Тогда он решил сбегать в свою комнату, переодеться и после этого подождать Володьку. Обедать одному не хотелось. Хлопнула калитка, кто-то пришел, может быть, Володька? Что-то он сегодня скоро освободился. Сеня открыл дверь и увидел в сенях мальчика не совсем обыкновенного. В чистой, отглаженной гимнастерке, в новенькой пилотке, за спиной небольшой вещмешок, в руке стеганка. Мальчик-солдат и, судя по медали, фронтовик.
Сеня сразу понял, что это Сашка и что сейчас он все узнает о маме. Задохнувшись, он спросил:
— Ну, что?
— Семен Емельянов — это ты?
— Это я. Так что?
— Разреши войти.
— Да, да, конечно. Входи. Что же ты так долго не ехал? Я, знаешь, всякое уже передумал! — заторопился Сеня. — Вот тут садись.
Мальчик опустил вещмешок на пол около табуретки, сел, положив стеганку на колени, и сразу же и очень обстоятельно начал докладывать, что военврача Емельянову он видел давно, да и не в том дело… Но до дела он не успел добраться, потому что из соседней комнаты послышалось голубиное гуканье и постанывание, означавшее, что Лиза проснулась и требует обратить на это событие немедленное внимание. Сеня уже знал все, что надо сделать, и всегда с удовольствием помогал Лизе выполнить все ее неотложные младенческие потребности. Но сейчас было совсем не до нее.
— Лизка проснулась, — с досадой сообщил он. — Ты бы мне сразу все, в двух словах. А подробности потом. А? Давай сразу!
— Иди, слышишь, требует. Да ты не переживай, я тебе все, что знаю, расскажу, за тем и послан. Мамаша твоя задание командования выполняла в сложной обстановке. — И почему-то угрожающе добавил: — Ей, подожди, еще орден дадут за проявленное геройство…
Сеня так глубоко и жадно вздохнул, словно только что вынырнул из черного омута на белый вольный свет, где всего вдоволь — и воздуха, и солнца, и твердой земли под ногами. И, не стыдясь неизвестно отчего появившихся слез, он так же угрожающе сказал:
— Вот! Я же говорил им всем…
Но тут Лиза, которой надоело ждать, подала голос.
— Да подожди ты! — крикнул Сеня.
Он торопливо скинул черный рабочий пиджак, наскоро сполоснул руки под краном и только тогда отправился в соседнюю комнату. Сашке слышно было, как он там разговаривает с Лизой, и она иногда издает какие-то ликующие возгласы, и еще слышалось по временам ее нежное, удовлетворенное покряхтывание.
В открытые окна врывается теплый воздух, крепко настоянный на цветущей сирени. Из кухни несутся ответные запахи позднего обеда, допревающего на плите. И все это мирное, домашнее почему-то напомнило Сашке партизанскую кухню в прибалтийском лесу, хотя нисколько там не пахло той тихой, спокойной домашностью, какая властвовала здесь.
В спальне Сеня что-то говорил, и Лиза ответно попискивала, протяжно зевала и журчала над горшочком. И снова Сенин голос: «Ли-завета, не балуй!..» Сашка подумал: «Глубокий тыл. Хорошо у них тут». А когда Сеня вынес из спальни розовую после сна, сияющую и теплую Лизу, то Сашка окончательно и с удовольствием уверился в том, что Сене отлично живется: свой человек в доме, работает на заводе и там, конечно, завел себе друзей. А как же — парень он хоть и ершистый, да, видать, правильный. Можно с ним
