– Ты… ты! – завопил внезапно появившийся на пороге Малофенин. – Ты уж молчала бы лучше! Мужик – рюмку, она – рюмку, мужик – полстакана, она – полстакана. Мужик – бу… бутылочку, а она – ой… – не закончил Никиша и, зажав волосатой рукою усатый рот, снова исчез. Валечка тонко улыбнулась.
– Однако это не я сегодня весь день блюю, – громко сказала она.
– Да, сказано не в бровь, а в лоб, как говорится, – хихикнул Убоев, тоже налил, тоже выпил, после чего скорчил отвратительную рожу и, бессильно уронив голову на стол, принялся воображаемо что-то вылизывать, причмокивать…
– И этот готов, – обрадовалась Валечка.
– Фига с два, паясничает, – брезгливо определила четвертая из этой маленькой компании, Наташа, которая на протяжении всех предыдущих разговоров, зябко кутаясь в потертый плед, пыталась читать какую-то толстую книгу с мятыми страницами. – И предупреждаю тебя, – добавила она. – Ни о чем
– Все слышу, все слышу, – подтвердил «подлец».
– А мы давай тогда выпьем, – сказала Валечка. – Давай. Ну их к черту, кривляк, – сказала Наташа.
Они и выпили, пьяненько ухмыляясь в лицо друг дружке.
Кот-то спит, сказала Валечка. – Ух ты, мой маленький! Спишь, малюленька, – обратилась она к коту Василию, который, будучи тигровой масти, важно разлегся на кроватном одеяле и действительно вроде бы спал, но спал тоже весьма ехидно: не свернувшись клубком, как это приличествует смирному животному, а важно развалившись, раскинув лапы, как маленький пьяный мужик.
Дамы разговорились про кота.
– А вот интересно, понимает он, что такое еда? – полюбопытствовала Валечка – Вот я вчера когда готовила котлеты, то он все время вокруг стола вертелся, хотя я дала ему рыбки… Я его пристрожила, и он виновато опустил голову. Мне кажется, ему стало стыдно.
– А я думаю, что здесь ты не права, – возразила Наташа, покосившись на Убоева. – Ведь для животных пища – наслаждение. У животных нет моральных критериев. Паскаль говорил, что норма морали – вопрос лишь географической широты…
– Паскаль, свою пасть оскаль, – пробормотал от стола Витенька.
– Так что мне кажется, говорить о каких-либо моральных принципах по отношению к животным – бессмысленно, – подытожила Наташа, не обращая внимания на эту ёрническую выходку.
– Но ведь он же не лезет больше? – не согласилась Валечка, брезгливо ковыряя вилкой в бывшем винегрете.
– Боль! Это – боль! И страх! – объяснила умная Наташа. – Ведь мы тоже боимся. Мы боимся. Вот пьем третий день. Господи, у меня экзамен завтра, – пожаловалась она. – Прямо и не знаю, что делать. Ничего не знаю. Да, выучишь с таким, – указала она сухим пальцем на кудлатого своего, якобы спящего возлюбленного.
– Все, все сказанное зачтется тебе в наших дальнейших отношениях, – отозвался он.
– А ты не угрожай, не угрожай, – развеселилась студентка. – Это еще неизвестно, кто кого вперед бросит. Вот я как заявлю, что ты на Карцевой фиктивно женился, так ты у меня и задымишь, понял?
– Понял, все понял, – смиренно согласился Убоев. – А я вот как заявлю, что ты мне на это дело дала 650 рублей, да как дам тебе сейчас в глаз, – улыбнулся он, поднявшись.
– Тихо, товарищи молодые супруги, не ссорьтесь, – остановила перепалку Валечка. – Давайте лучше все будем жить в мире. Любовь – это ведь так прекрасно.
– Как говорит известная им обоим профура Карцева, – все еще щетинилась Наташа. – Они с ней оба спали! – указала она на Убоева.
– Врешь! – выкрикнул он. – Ты зачем при Вале врешь? – кричал он.
– Я не вру! Это ты врешь! – подскочила Наташа.
И неизвестно, чем бы закончилась эта блестящая перепалка, но тут в комнату зашел маленький человечек с неузнаваемо кротким лицом. Это был Никиша. Он аккуратно обогнул все попавшиеся на его пути предметы и осторожно уселся за стол.
– Ну что, малюля моя? – ласково обняла его Валечка.
– Не дыши на меня, пожалуйста, – умоляюще сказал Никиша.
– Малюленьке моему плохо? – отстранилась Валечка. – Малюленьку моего тошнило, – огорчилась она.
– Сейчас уже лучше, – тихо информировал Малофенин. – Но все предал унитазу. Одного портвейна рубля на три выблевал.
– Малюленька мой с Карцевой спал, правда, да? – посочувствовала Валечка.
– Ну как ты могла такое подумать? – совсем свял Никиша.
– Ну погоди, погоди, Наталья, – обозлился Убоев. – Налью маленько, старичок, а? – скромно обратился он к товарищу.
– Погоди, погоди, старичок… отец. Тихо! Обожди, старый. Дай… Дай мне внутренне как-то… внутренне сконцентрироваться, – забормотал товарищ.
– А я вот возьму да и выпью! – вдруг лихо выкрикнул Убоев.
– Да и я, пожалуй, тоже! – тогда вдруг тоже подскочил Малофенин. – Вам наливать, барышни, – крепясь обратился он.
– Немного и налей, пожалуй, – сказала Валечка, откровенно гордясь Малофениным. – Но учти – мы с тобой насчет Карцевой еще поговорим, – пригрозила она.
– И мне чуть-чуть налей, – сказала Наташа.
– Ну и выпьем, – сказал Убоев.
Они и выпили. И выпили еще. А потом снова выпили. А потом у них уже не стало ничего выпить, и они не выпили. А потом короткий зимний день совсем кончился, и наступила совсем зимняя тьма, и они заснули – кто где попало, но парами. В доме стало совсем тихо.
И лишь кот Василий, как оказалось, не совсем спал. Дождавшись тишины, он поднял тигровую голову, прислушался, напружинился и мягко плюхнулся на подоконник. Зеленые глаза его, вспыхнув, уставились на далекую луну. На луне, как обычно, что-то шевелилось. Кот зевнул, показав черную пасть, напрудил в углу, после чего тоже лег спать, после чего уже ни одна живая душа в доме и не бодрствовала и не философствовала. Молодые люди обнялись во сне и держали руки на теплых местах друг друга. За окном сам собой трещал мороз. Холода!.. Конечно же, во всем виноваты холода!.. Нечего в этом и сомневаться…
ВНЕ КУЛЬТУРЫ
1
Проснувшись однажды утром в 12 часов дня, он умылся, вытерся начинающим грязнеть белым вафельным полотенцем, походил-походил да и завалился, трясясь с похмелья, обратно на постель.
Лежит, лежит и смотрит вверх, в беленый потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.
Лежит, лежит и, представьте себе, какую-то думу думает. А что тут, спрашивается, думать, когда и так все ясно.
Что ясно? Да ничего не ясно.
Ясно только, что лежит себе, существуя, смотрит в потолок.
Думу думая? Хе-хе. Дума эта – какие-то обрывки, рваные веревочки: несущественно, позабыто, позапутано. Да еще вдобавок как на качелях – вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз – похмелье вдобавок. Попил он, умывшись, воды, а ведь всякому известно, что похмелье простой водой не изгонишь.
Бедный человек: он точно погиб бы в это дневное утро от похмелья, от дум без мысли, от серости – в
