– И за «фифу крашеную» ты ответишь, – посулилась фифа крашеная. И, не желая вставать, тут же встала и пошла писать заявление.
Шофер тогда стал бить себя в грудь и кричать, ища сочувствия:
– Ах я несчастный! Лучше бы я сам выпал из своего же автомобиля!
Но мы молчали. Потому что время шло, а такси стояло. Вот если бы наоборот – тогда другое дело.
ПОРЫВ ДУШИ
Так и закончился этот замечательный спектакль. Товарищ Никодим лишний раз отер слезы платочком, лишний раз стукнул в ладошки и потянулся вслед за публикой из зрительного зала Театра юного зрителя, расположенного в городе К.
А был он служащий сильно вежливый да культурный. Он не только знал, как держать нож и как держать вилку. Он еще и всем дамамвсегда давал место, он всем дамам всегда дорогу уступал – путь, проход и пространство.
Вот и сейчас – он встал у выхода и принялся пропускать дам. Никодим их пропускал, пропускал, пропускал, а потом и видит – в театре он уже остался один. Все дамы и зрители уже ушли из театра, и Никодим остался в театре один.
Медленно гасли огни, и голоса удалялись, и сыростью внезапно потянуло – Никодим остался в театре один.
– Ау! Простите! Кто закрыл дверь! – крикнул было Никодим, но лишь собственное эхо, отражавшееся от бесчисленного кафеля и зеркал театрального покоя, слышал он в ответ.
– В конце концов, тут же должен быть какой-либо, по-видимому, служебный выход, – громко сказал Никодим. И отправился искать служебный выход.
Но ступив, заметил, что двигается гораздо медленней, чем обычно. Чуть передвигал ноги Никодим, тихо скользя по навощенному паркету. А вокруг – шторы, тяжелый малиновый бархат вокруг, и – темь, темь, темь.
В узком же коридоре вообще оказался мрак непроглядный. Никодим зажмурил глаза и вытянул дрожащие руки. Когда руки ничего нe касались – Никодим двигался, когда касались – Никодим останавливался. Так шел Никодим.
Но до каких, спрашивается, пор можно так идти? Никодим в отчаянье открыл глаза и увидел далеко- далеко размытый квадратик света.
Никодиму полегчало. Он ринулся, споткнулся и выбежал на сцену.
Никодим выбежал на сцену. Никодим стоял в центре сцены, на серой площадке, высветленной одним-единственным непогасшим софитом. Никодим стоял в центре сцены. Окаменели тяжелые кулисы. Неубранные декорации окаменели. С театрального неба свисала веревка. Никодим стоял в центре сцены.
И тут – случилось! Знаток манер, тишайший театрал с окладом 110 рублей вдруг грозно вгляделся в зиянье зрительного зала и завопил:
– Жабы и крокодилы! Порожденья ехидны! Слышите меня?! С вами говорит принц Никодим! Пришли смотреть мои страданья? Ха-ха-ха! Не выйдет! Я не обнаружу своих страданий! Я не покажу вам моих страданий! Я не выкажу вам своих страданий! Ибо я – счастлив! Я сижу в конторе с девяти до шести. Я занимаюсь ерундой. Меня грязью на улице обрызгали. Жена подарила запонки сволочам. Водоемы засоряют! Атомные испытания проводят! Я страдаю! Но я – счастлив! Ибо я – жив!
И он с ненормальной для тщедушного человека в очках ловкостью уцепился за свисающую веревку и стал активно раскачиваться, касаясь башмаками то фанерного леса, то бутафорского трона.
Разинув рты глядели на эту жуткую картину распада личности два заработавшихся театральных деятеля – заведующий литературной частью Альфред Карандиевский и машинист сцены Валентин.
Они смотрели, смотрели, а потом решительно шагнули из тьмы. И громко приказали:
– Эй! Гусь! Слазь!
А он их даже и не слушает. Он все пуще раскачивается. Он уже, можно сказать, летает. Он кричит:
– Я страдаю, но я – счастлив! Я жив! Я страдаю! Я счастлив!
– Побьем! – пригрозили деятели.
– Бить иль не бить – не в том вопрос! – крикнул раскачивающийся «принц». – Не в том! Кыш! Ну! Идиоты!
И, сделав вираж, он улетел в направлении директорской ложи, где глухо шмякнулся оземь.
И наступила строгая тишина. Веревка, правда, еще маленько поскрипывала, а потом наступила строгая тишина.
– Пошли-ка его обнаружим, Альфред! – обрадовался машинист. – Пощупаем, что за черт!
Но опытный в делах подобного рода Карандиевский не радовался. Он сказал:
– Ты это дело брось, Валентин! Брось! Понял меня? Брось! Еще неизвестно, кто кого обнаружит. Может, это – порыв души? Может, и это – искусство? Понял? Пускай его утром дяди ищут и штрафуют на червонец. А ты туши свет, сынок! Утра вечера мудренее!
– Понял! Все с ходу понял! – гаркнул Валентин, и они ушли.
Они пошли в шашлычную «Эльбрус», где, выпив водки, громко разговаривали об искусстве.
– Эй ты, патлатый, ты что, в Африку собрался, сопляк? – обратился к длинноволосому Валентину незнакомый толстяк, окруженный цветущими красотками.
Мешковатый Карандиевский молчал, а машинист сцены Валентин внимательно посмотрел на толстяка и ударил его по лицу.
Посыпалась посуда, закричали красавицы, и все трое, включая толстяка, ночевали в пятом отделении милиции.
А Никодим к утру исчез. Он исчез и совершенно правильно сделал, что исчез. Дожидаться с его зарплатой десятирублевого штрафа было бы чистым безумием.
Так и закончился этот замечательный спектакль.
СТАРАЯ ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СКАЗКА
Под прямыми лучами солнца, принадлежащего Украинской ССР, нежились на галечном пляже друзья по курортной комнате: доктор Царьков-Коломенский Валерий Иванович, полковник Шеин и некто Рябов, не совсем простой человек.
Разговор тянулся вялый. Слова доктора были в основном посвящены чудесным свойствам лекарства с дурацким названием «мумиё». Это лекарство доктор сам прошлый год с компанией искал в Присаянской тайге. И нашел. А сейчас об этом рассказывал. Полковник в ответ крякал и пыхтел. А Рябов вообще молчал, вытянувшись в шезлонге и не сняв золоченых очечков. Сам был робкий, застенчивый, унылый. Трудно сходился с людьми.
Постепенно, как это водится только у русских, разговор перекинулся с частностей на всеобщее. Царьков вдруг заговорил обо всем чудесном, что, несмотря на науку, еще присутствует в жизни.
– Ибо наука – враг всего чудесного, – твердил он, оглаживая свою черную и крепкую бороду. – Где есть наука – там нету места чудесному. И наоборот!
– Совершенно верно, – согласился Шеин. А Рябов и опять смолчал.
– Собаки, например! – вяло кричал доктор. – Им не нужно лекарств! Сами себе ищут травку. И получается, что все наши научно-исследовательские институты – ничто по сравнению с обонянием обычного Бобика.
– Ну, уж вы… – запыхтел полковник. – Это ж даже ж, хе-хе-хе, определенное отрицание вашей же
