– Вот что, Скорняков, – тихо сказал Петя. – Ты билет хочешь на стол положить?
– Не ты мне его давал, не ты и заберешь, – заученно огрызнулся Скорняков, перед которым вот уже с полчаса стояли два взаимных жалобщика, слесарь Епрев и сантехник Шенопин, которые жаловались друг на друга, что каждый из них набил другому морду.
– Что?! – завопил Петя. – Да ты совсем, я вижу, обнаглел? Да ты знаешь, что мне сейчас из-за тебя звонил сам Козорезов.
– Да в чем дело-то, скажи, – уже не на шутку разволновался и Скорняков.
– А в том, что снег-то выпал? Выпал или нет, я спрашиваю?
– Ну выпал…
– Не «ну выпал», а выпал.
– Ну, допустим, действительно выпал. И что?
– А то, что, допустим, почему он тогда не убирается?
– Как это так «не убирается»? Он убирается.
– Убирается?
– Убирается.
– А я тебе говорю – ни хрена он у тебя не убирается!
– Почему?
– Это он еще меня, наглец, спрашивает почему, – простонал Петя, швыряя трубку. А Скорняков от такой негаданной печали даже зажмурился.
– Дак что вы, какие меры вы примете против этого фашиста? – спросил Епрев, указывая желтым ногтем на взъерошенного Шенопина.
– Отметьте, со всей объективностью отметьте это высказывание, товарищ Скорняков, – уныло отозвался Шенопин. – Если он, не стесняясь вашего присутствия, дает мне такое наглое политическое клеймо, то представьте его распущенность в более обыденной обстановке.
– А ну пошли отсюдова обои! – гаркнул Скорняков.
Приятели попятились, глядя на него с нескрываемым восхищением.
– Мы ведь тоже люди, – пискнул было Шенопин. Но Епрев пихнул его в бок.
– Выдь! Выдь! Тебе сказано, – прошипел он. – Видишь, тут решается важный вопрос. С-скотина…
И они покатились за дверь. Скорняков взялся за голову.
А дядя Ваня Пустовойтов, тихий и грустный, маленький, как воробей, сидел за своим обшарпанным столом и с мучением смотрел на расположившуюся прямо перед его носом хрустальную чернильницу. Дядя Ваня думал о том, что чернильницу эту неплохо бы давно отсюда убрать, поскольку все советские граждане, в том числе и он, дядя Ваня, давно уже пишут шариковыми авторучками. Старик понимал, что чернила были гораздо хуже шариковой пасты, так как в них всегда копились козявки, и перо рвало бумаги. Но тут же он, как честный и объективный человек, вынужден был отметить, вынужден был подумать и о том, что раньше паста была гораздо лучше, а сейчас стала гораздо хуже.
– Покупаешь новый стержень, – бормотал дядя Ваня. – А он уже сразу не пишет. Так что, может быть, и есть смысл держать на столе эту хрустальную чернильницу – вдруг паста станет окончательно плохая, и тогда можно будет велеть налить в чернилку свежих фиолетовых чернил и, макнувши стальное перышко, можно будет красиво где-нибудь на чем-нибудь расписаться. А за козявками нужно просто аккуратнее следить, – сказал дядя Ваня. И хотел под эту мысль открыть левую тумбу и выпить глоточек из припасенной полулитровой бутылки, но тут не ко времени зазвонил телефон.
Дядя Ваня помедлил, выждал, запер тумбу на ключ и лишь тогда трубку мягкой ладошкой – хвать!!
– Так-так-так, – уныло соглашался он. – Совершенно верно. Я вас понял. Мы учтем. Это вы правильно подметили. Я с вами полностью согласен. Разумеется, разумеется – виновные будут строго наказаны. Нет, я не снимаю с себя ответственности. Я, как командир производства, обязан был…
Но тут в трубке загудело, и дядя Ваня, еще чуток помедлив для вежливости, аккуратно возвратил трубку в исходное состояние.
– Глафиру позвать, – кротко обратился он, высунув маленькую голову к секретарше Свете Онанко, которая, высунув в свою очередь язык и страшно скривив рожу, глядела в зеркало и выщипывала на редких бровях какой-то ненужный волосок.
– Я сказал тебе, кажется, Глафиру позвать!! – подкрикнул дядя Ваня.
– Нету Глафиры, – отрезала секретарша, не отрываясь от зеркала.
– Почему нету? – удивился дядя Ваня.
– Опоздала, значит, – сказала Светка.
За дверью завозились. Вдруг вошла Глафира
– Врешь, я не опоздала, – с порога заявила она, с ненавистью глядя на Светку.
– Я тебе – повру, я тебе – повру, – сказала Светка.
– А ну – тихо! – навел порядок дядя Ваня. И официально обратился: – Глафира Поликарповна, прошу пройти в кабинет.
Они и прошли в кабинет. Дядя Ваня сел, трогал крышку чернильницы, чернильница звякала. Глафира стояла у стены напротив, под портретом.
– Как же это так, Глафира, – выговорил наконец Иван Иванович. – Ты знаешь, как я тебе доверяю, как я всем вам доверяю, я сам вышел из народа. И вот теперь я, выходит, наказан за свою же доброту?
– Это как так наказан? – спросила Глафира.
– А так, что мне звонил сам товарищ Скорняков, и мне придется писать рапорт, а тебе придется писать объяснительную.
– Да я и писать-то не умею, – скуксилась Глафира.
– Не лукавь, Глафира, я этого не люблю, – нахмурился Иван Иванович. – Согласно твоих анкетных данных ты имеешь семь классов образования.
Глафира окончательно стушевалась и вдруг зарыдала, прикрывшись стеганым рукавом.
– Что писать-то, что писать? – всхлипывала она.
– А как было, так и пиши всю правду. Почему опоздала, почему не убрала, почему не выставила предупреждающий знак. Все пиши.
– Да стыдно ведь! – выдохнула Глафира.
– А чего тут стыдного? – удивился дядя Ваня. – Нагрезила, так и пиши. А я тебя прогрессивки лишу…
– Не в прогрессивке тут дело, а то, что – стыдно, я ж не могу вам как мужчине сказать…
– Говори'
– Стыдно!
– Говори! Я тебе в отцы гожусь.
Иван Иванович торжественно встал.
– Мы вчерась были на колхозном рынке, на ярманке этой плодоовощной… – утираясь, начала Глафира.
– Ну?
– И там наелися шашлыков…
– И выпили, конечно, прилично?
– И выпили А к утру у Федора разыгралась физическая сила.
– Ну…
– И мы с им никак не могли кончить…
– То есть как это «кончить»? – похолодел Иван Иваныч.
– А вот так, обыкновенно. Я, верней, уже два раза кончала, а он все никак не мог кончить.
– Но ведь ты же говорила ему, что тебе надо на работу?
– А что я могу поделать, когда он озверел. И потом, честно сказать, мы с ним давно не кончали. Прошу меня в этом не вини-ить…
И она снова заревела.
