Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

15 мая он же уточнил дату начала войны — 22 июня.

11 июня Сталину было доложено, что германское посольство в Москве по указанию из Берлина должно подготовиться к выезду из СССР в течение семи дней и что уже 9 июня из труб посольства повалил густой дым — там начали сжигать документы.

Очевидно, что на отрицательное отношение Сталина к предупреждениям о начале войны повлияла его подозрительность, недоверие к людям, проживавшим или работавшим за границей. Он убеждал себя и других, что все заговоры и провокации плелись и осуществлялись из-за рубежей страны. Они служили отправными пунктами для создания Ягодой, Ежовым, Берия видимости всякого рода выступлений против партии и государства со стороны партийцев, из которых «лепили» всевозможные антипартийные оппозиции, блоки, группы я выбивали из них признательные показания о готовящихся переворотах, покушениях и т. п.

В результате Сталина не верил никому. Вместо анализа фактов о готовящейся агрессии он сразу спрашивал: кто сказал? Как будто вопрос о каком-то статусе источника информации имел первостепенное значение и убирал другое, более важное, — быть войне или нет.

Когда прибыло сообщение Зорге, Сталин спросил Голикова: «Кто этот человек?» Голиков ответил, что это немец, антифашист, принимал участие в революционном движении в Германии, прошел подготовку в Союзе, последнее время работает в германском посольстве в Токио, сообщает достоверную информацию. «Кто его туда послал?» — последовал вопрос Сталина. Услышав фамилию Берзина, у Сталина внутри что-то передернулось. Кандидатуры «врагов народа» для него авторитетными не являлись. Он задал еще несколько уточняющих вопросов, суммировал ответы Голикова. Что же в итоге?

Латыш Берзин послал немца Зорге в Токио, поставил его во главе группы, куда входили японцы, югослав, шведка, опять немцы… Немецкий посол Отт любезно выкладывал нашему человеку секреты своей страны? До Сталина это не доходило. Голиков пытался объяснить ему, что, мол, Зорге, т. е. Рамзай…

— Почему Рамзай, — перебил Сталин.

— В этом слове инициалы разведчика — Рихард Зорге, — пояснил Голиков. — Так вот, Рамзай был знаком с женой посла Отта еще в 20-е годы в Германии, она считалась тоже «красной». Пошла на сближение с Зорге, так как боится за разоблачение со стороны Рамзая и в связи с этим за крах карьеры мужа, на чем мы и играем…

«Детская игра какая-то, — подумал Сталин. — Авантюристы, которым я должен верить. За тысячи километров от Европы разве им лучше все известно, чем мне?» И не поверил. Весь май Рамзай направлял шифротелеграммы в Москву о том, что сто пятьдесят дивизий вермахта вторгнутся в Союз. 12 июня он получил наконец ответ из Центра, что его информация о нападении 22 июня вызывает сомнение. Радиограмму с последним предупреждением о начале войны Зорге направил 17 июня. Все. Большего он сделать не мог. Но на Сталина не подействовал даже такой довод разведчика, как вызов к Гитлеру японского посла в Берлине и официальное заявление фюрера тому, что 22 июня Германия совершит вторжение в Россию.

«Выходит, что тот немец Зорге был прав», — мелькнуло в голове у Сталина, когда лысый Тимошенко и Жуков со своим вечно выпяченным подбородком доложили ему о другом немце, фельдфебеле, перебежчике. С этой мыслью, опустошенный своими раздумьями, пораженный собственной недальновидностью, Сталин поднялся из-за стола и отправился в спальню. Он прилег не раздеваясь, но не заснул. Мысли множились, роились. Он понял, что проиграл, теперь вся надежда была на армию, партию, народ. Он ворочался до часу ночи 22 июня, затем задремал. Когда к нему в спальню на цыпочках вошел генерал охраны со словами о том, что звонит по срочному делу Жуков, то Сталин молча поднялся и пошел к аппарату. Жуков доложил обстановку и попросил разрешения начать ответные действия. Сталин молчал. Затем велел Жукову с наркомом приехать в Кремль…

Ольга

Прожив в Москве после долгого перерыва почти три месяца, Ян с трудом но привык к бурному темпу жизни, который предложили ему столица, война, воздушные тревоги и бесконечные поездки и поиски людей в связи с новым назначением. В смысле условий бытия он был неприхотлив: за двадцать лет работы ему приходилось трудиться в различных районах страны, жить в избах, в комфортабельной квартире, как в прошедшем году в Риге, в комнатах, сдававшихся внаем, бывать на Севере и в Средней Азии. Он был счастлив вернуться в столицу, был доволен маленькой квартиркой, предоставленной ему сейчас неподалеку от стадиона «Динамо», хозяин которой отбыл на фронт, однако не мог не переживать об одном: в наркомате, где он не был четыре года, не осталось знакомых. Проходя по длиннющим, извилистым коридорам здания на Лубянке, с бесчисленным количеством высоченных дверей, он отмечал в памяти кабинеты, в которых работали его личные друзья, и думал, что вот сейчас кто-то из них выскочит, остолбенеет от неожиданности, что-нибудь завопит в смысле где пропадал, хоть позвонил бы, но тщетно. Заглядывать же в ставшие чужими кабинеты и тем более спрашивать о ком-то не было принято, во всяком случае в их кругу. Мало ли как можно было истолковать такого рода интерес к человеку, о судьбе которого говорить не только с незнакомыми не положено, но и с друзьями не рекомендовалось. Раньше бывало, в коридорах нет-нет да и раздавалась латышская речь. Поэтому, проходя мимо стадиона «Динамо» и увидев силуэт знакомой долговязой фигуры с приметной длинной шеей, Ян улыбнулся в предвкушении приятной встречи и, перегнав широко шагающего военного, вгляделся в знакомые черты.

— Дима, ты? — воскликнул он радостно.

Тот опешил от неожиданного оклика, остановился, затем заулыбался:

— Надо же войне случиться, чтобы снова пришлось увидеться. Здравствуй, Ян, — ответил долговязый. Оба улыбаясь смотрели друг на друга, Ян снизу вверх, Дима — наоборот, ибо был на две головы выше.

Ян отлично помнил этот день встречи. Было 3 июля, и он находился под впечатлением незабываемого выступления по радио товарища Сталина.

— Откуда ты взялся, славный представитель латышского народа? — спросил Дима.

— В час борьбы наше место — находиться рядом с великим русским братом, помогать надо брату, — с присущей ему насмешливой интонацией ответил Ян. Оба рассмеялись. Чтобы избежать дальнейшего взаимного прощупывания и сразу определиться, Ян добавил: — Три месяца хожу по Лубянке и никого из друзей не встретил.

— Я туда только раз заходил, но мне повезло больше — кое-кого повидал из «стариков». А ты где трудишься, — приступил к обычным в таких случаях расспросам Дима. — Может к нам пойдешь?

— У меня свой стадион есть, — кивнув на «Динамо», ответил Ян. — Стадион под названием Латвия. Готовлю людей туда.

— Ах, это твоя епархия, — протянул Дима и предложил, — пойдем присядем.

Они прошли в Петровский парк, высмотрели по привычке скамейку на отшибе и, не сговариваясь, одновременно зашагали к ней.

— Сталина слушал? — спросил Дима.

— Да, конечно, Трудно вождю в эти дни. Ты заметил, какой у него голос прерывистый был? И акцент неимоверный? Да, все так неожиданно обрушилось.

Оба помолчали.

— Будем, как Иосиф Виссарионович сказал, развивать партизанскую войну. Фашизм надо бить любым оружием, но в гроб его загнать. Священная война, — повторил в раздумье Дима слова вождя, — сколько она продлится?

Сели, закурили. Указав на стадион, Дима добавил:

— Мое дело здесь крутится. Поближе к футболу местечко отыскал. Хлебное дело.

— Да ладно трепаться, — сказал Ян, — спецбригада в тыл врага, да?

Дима кивнул.

— Направление у нас одно, но масштабы разные, — продолжил Ян. — У тебя группы, целя бригада создается, я слышал. У меня — одиночки для набора опыта. Да и тех пока найдешь, побегать надо. Ищу их среди добровольцев в армию. С латышским языком. Но трудно, профессионалов нет.