она Ольге.
— Ты тоже собираешься? — спросила Кириллыча Ольга.
— Конечно. И я, и много друзей. Кто как устраивается: одни совсем на нелегальное проживание уходят, другие из нашего батальона женятся, тогда официально у жен могут жить. Главное — вырваться.
— А потом? — спросила Ольга.
— В партизаны, — лаконично ответил Кириллыч. — На восток, поближе к белорусам. Там воюют. Только не сейчас. Зима на носу. Куда бежать — знать надо.
— А здесь? — быстро спросила Ольга.
— Здесь? Сложно, Ольга, но возможно. Девочки, мне в казарму бежать надо. Пока, пока, — заторопился Кириллыч, — еще встретимся, поговорим. Он быстро одел шинель и перед уходом сказал Ольге: — Лучше переночуй здесь. А если пойдешь, то не через центр, дуй вдоль речки к мосту.
— Ясно, будет сделано, — вспомнила Ольга уроки своего инструктора.
Женщины заговорились до самого вечера. Тамара рассказала, что есть хорошее место на овощной базе, недалеко от лагеря, можно Ольге попробовать устроиться туда.
— Было бы здорово, — загорелась Ольга.
— Подожди, вот вернется мой муженек, он в отъезде, договоримся.
— А ты замужем?
— Да. Живем вместе уже год. Замужем. Только в церкви не были, — и Тамара стала нахваливать своего мужа. Правда, она промолчала, что ее муж, Шабас Иван, крепко связан с патриотами, обретающимися в Лудзенском узде, где проживали его старики.
На следующее утро Густав и Вероника на работе отчитали Ольгу — как это она не предупредила их о том, что останется у Тамары ночевать. Та отбивалась, как могла, и лишь твердила:
— Хороший ты, Густав. С такими людьми познакомил!
Густав же продолжал ворчать: из-за отсутствия Ольги он не выспался. От этих упреков и заботы, в них звучащих, на душе у Ольги стало покойно: кому-то она нужна. Это было особенное чувство. Одиночество прошедшего года уходило прочь.
В этот вечер выхода Ольги в свет, как окрестил его Густав, в двадцати минутах ходьбы от дома, где жила Тамара, в проходном дворе дома на углу улиц Кришьяна Барона и Парковой стояли двое. Они жались от влажного ветра, курили. Один из них худой, с близко поставленными черными глазами, в очках, с единственными в своем роде растопыренными ушами, которые могли играть роль вешалки для шляпы, в длинном кожаном пальто, говорил другому, стройному блондину с выразительными серыми глазами:
— Видишь тот дом на противоположной стороне Парковой?
— Дом как дом, — пожал блондин плечами, — только пока мы тут стоим, солдаты туда-сюда шныряют.
— Правильно, — оценив наблюдательность собеседника, сказал ушастый, — это не просто дом, это публичный дом. Такой кот, как ты, сможет там разжиться. Только не зарывайся. Будешь жить там. Временно. Вот тебе записка к мадам Бергман, хозяйке. Рекомендация не от меня, от верного человека. Меня не впутывай, а то засыплешься. Она тебя поселит в мансарде, в комнатке. Все договорено. Я живу в этом доме, — он показал на тыльную сторону здания, выходящую на улицу Кришьяна Барона, — вот черный ход. Видишь? Лестница крутая, не бегай, а то ноги сломаешь. Окна на четвертом этаже, вот те, запомнил? Как увидишь зажженную лампу на окне, она из твоей мансарды видна будет, то сразу иди ко мне, восьмая квартира. Мои телефоны тебе известны, если срочно — звони. Наших встреч на этом пятачке никто не засечет. Никто. Даже твои шефы при всем их желании. Вагнер и Вистуба нам только о твоей конспирации и твердили. Не подведи. Заруби на носу, что мы тебя селим в здании веселого заведения не для того, чтобы ты там путался с девочками, а потому, что здесь проще, не надо формальностей, прописки. Надо будет — и друзей сюда приведешь: вот, мол, сам нашел комнатенку, могу здесь снять опостылевшую форму, отдохнуть, по городу походить вольным образом. Все ясно?
Во время тирады ушастого блондин дисциплинированно кивал головой. Ситуация прояснялась и в целом ему все нравилось. Да еще в качестве приложения такой дом! Другие попасть в него всю жизнь не могут, а он жить рядом с такими ценностями будет. Вот так плен! Мечта!
— И последнее, — вновь заурчал ушастый, — адреса тебе известны, все их вроде Пуриньш тебе в голову вдолбил. Публика там — исключительно местные русские, беглые и полубеглые твои сородичи по лагерю. Будь моя воля — завтра бы их всех забрал, но раз твои шефы затевают что-то умное, то не мелькай то тут, то там, объектов будем выбирать вместе. Хозяева квартир — это наше дело. И меня кое с кем сведешь, понял?
— Слушаюсь, господин лейтенант.
— Забудь эти слова, дурак. Я же не называю тебя унтер-офицером.
— Извините, господин Мухамед.
— Вот так то лучше, Граф, — и он с ударением тихо повторил, — граф. Идите, граф, вас ждут великие дела. Не забудь, квартира мадам Бергман на втором этаже, — бросил он и скрылся за дверью черной лестницы.
Человек с этим странным для латышей и русских именем, а его полное имя было Нурмухамед, служил в латышском отделе СД у Тейдеманиса и Пуриньша. Он окончил, живя с детства в Риге, французский лицей, в сороковом году учился в Латвийском университете. Ему исполнилось двадцать два года. Сослуживцы характеризовали его как изворотливого, ловкого, способного проникнуть в любую среду. Арестованные патриоты называли его жестоким и не знающим пощады. Он владел одинаково хорошо латышским, русским, немецким, французским языками. Происходил из богатой семьи. В принадлежащем ему кафе продавались исключительно свежие булочки, пирожные, критерием их первозданности являлось то, что на утро второго дня они, будучи нераспроданными, шли за полцены, а затем вовсе изымались. Это было прекрасной рекламой и привлекало посетителей. Еще здесь продавали халву, пастилу, тянучки, все — на восточный лад. Здесь можно было выпить кофе, в том числе по-турецки, по-арабски, как изволите. Нурмухамед, наряду с упомянутыми языками, владел еще и турецким, своим родным, равно как и его папа — почетный консул Турции господин Эрис, фамилию которого носил его ушастый сын.
Расставшись с блондином, молодой Эрис поднялся в квартиру и сразу сел за телефон.
— Халло, шеф, — позвонил он Пуриньшу, — все в порядке: Граф отправлен на постой. Боюсь только, чтобы он там не свихнулся — столько соблазнов и все голые.
Пуриньш засмеялся.
— Ладно, черт с ним, — ответил он, — если где-то и похвастается — не беда, значит, оборотистый парень, создаст о себе впечатление как о гуляке, далеком от политики. Это нам на руку, подозрений меньше — хлыщ, бабник, да и только, а это не политик. На таких внимание не обращают. Вы лучше скажите, что отец пишет, приедет?
— Не думаю, вряд ли. После ареста красными брата отец надломился, никого не хочет видеть, все дела на меня переложил.
— Не понимаю, как вы оставили брата здесь, такое время неспокойное было!? Благоразумные люди все тогда вылезли из неспокойно качавшегося парома под названием «Латвия».
— Что теперь говорить, глупость была сделана. Будем надеяться на лучшее. Но я им отомщу за брата, пусть их вешают на каждом дереве Бикерниекского леса.
— Ну вешать не вешать, но расстреливать их там будем, пока всю эту красную мразь не изведем. А насчет брата успокойте отца, ссыльных они не трогают, все обойдется. И еще вот что, Графа держите в руках. Как только провернем более важные дела, всех хозяев квартир — под гребешок, острижем и все подполье, и все надполье наголо.
— Я так и понял, шеф. Как вы смотрите, если подбросить в группу «Кольцо» шапирограф? Так и так московское радио они слушают, новости обсуждают. Дадим технику — начнут готовить листовки с новостями, а это готовые доказательства. Прихватим с гарантией. Кандидаты для леса, а?
— На лесную прогулку за одни листовки потянут вряд ли, а в Освенцим на выживание, пожалуй. Да, вот еще что, дорогой Эрис, как там дела с кандидатами, что я просил? — поинтересовался Пуриньш, имея в виду задание от Либеншитца по какому-то «Нарциссу».
— Работаю, шеф, но вы же знаете, сколько требований выставлено. Никак все вместе не сложить,
