— Как ты?
— О-ох…
Я села, обхватив себя руками. Морозное было утро — и красивое. Сероватое огромное небо с алыми прозрачными разводами. Я смотрела на него — с такой высоты. Смотрела и смотрела, и мне вспоминалось, как я видела другое небо. Они были похожи — это небо и то, другое. О, как они были похожи…
Сухие истресканные губы дарсая шевельнулись, он открыл глаза, обвел нас мутным взглядом, облизал губы и снова закрыл глаза.
— Как ты? — спросила я.
Он закивал головой, потом сказал хриплым шепотом:
— Ничего.
Обняв его за плечи, я помогла ему сесть. Он прислонился ко мне и сидел так, с закрытыми глазами, изредка вздрагивая всем телом. Веклинг рассеяно приглаживал растрепанные волосы. Он стоял на коленях и смотрел на нас, такой четкий на фоне сероватого неба. Лицо его было бледным, посиневшие губы улыбались.
— Ну, что, — сказал он, — продолжим?
— Ты сможешь? — тихо спросила я дарсая.
— A ro respero? (А ты, малолетка?) — буркнул он, не открывая глаз. Я натянуто улыбнулась. Я-то, конечно, малолетка, но у Воронов это ругательство, и не из самых приличных.
— Пошли, — сказала я.
И мы пошли.
Глава 11 В горах (продолжение)
О, горы…. Сколько дней прошло с тех пор, как я впервые увидела их — десять, пятнадцать? Но что я видела тогда — только Мглистый, невысокий, изъеденный временем хребет с пологими склонами, поросшими лесом. Синеватой полосой на горизонте был он все время нашего путешествия, потом стал вздыбленной странной громадой, местом, где ровная земля вдруг собралась в складки. Но только теперь я понимала, какой он был, в сущности, невысокий и уютный, этот Мглистый хребет. Если бы мне пришлось сочинять сказку, то именно такими были бы горы в моей сказке — уютненькая горная цепь с синеватым издалека и темным вблизи лесом, самое место для нестрашных сказочных приключений и неопасных сказочных драконов.
Но теперь я увидела другие горы. Почти два дня я ехала с обозом меж этих гор, но я не видела их, сердце мое было закрыто, и разум мой был закрыт. Ибо смотреть и видеть — не одно и то же. Только взявшись за них руками, только почувствовав под пальцами острые камешки и гладкие сколы, только прижавшись лицом к камню и ощутив его запах — запах тысячелетий, вот как назвала бы я его, если мне пришлось бы его описывать, — свежий, холодный, мертвый запах, только тогда я начала понимать и видеть, что такое эти горы. Только в сероватом свете зимнего утра, нащупывая рукой трещину в скале, я вдруг — вдруг — поняла и увидела, что это были за горы. Это были горы из моего сна.
Какое волшебное, смешное и радостное чувство испытала я тогда — чувство узнавания. В своем сне, сквозь окна над серой гранитной лестницей я видела не Мглистый и не какой-нибудь другой из невысоких передовых хребтов, поросших лесом, я видела бело-серые скалы, видела уступы, по которым не суждено взобраться человеку, видела корявое деревце, прилепившееся на уступе и, кроме него, ни одного растения, сплошной камень. Я не понимала, что это горная страна тянется на тысячи лиг и что много здесь таких мест, как это. Я знала только: в предгорьях камни были красновато-коричневые, а горы низкие, и всюду росли леса, а здесь были серые скалы почти без растительности — точно такие же, какие снились мне.
'Значит, это правда!', — мысленно повторяла я. Я думала, это всего лишь мираж, созданный моим сознанием, я думала, что это бред, а оказалось, что это правда. Осколок памяти, ускользнувший от Лоретты Дарринг, обманувший ее и нашедший укромный уголок в моем сознании. Эти горы существуют на самом деле. И значит, я помню! Пусть чуть-чуть, лишь миг своей пятилетней утерянной жизни, но я помню! Я помню свою комнату, гобелены на стенах, свою кровать и серое шелковое платье, аккуратно повешенное на спинку стула. Я помню, помню, помню! И радостно и весело было у меня на душе, когда я лезла наверх, и над головой моей разливалось алое сияние небес. В то утро было странное, совершенно невозможное, какое-то абстрактное небо, какого я не видела ни до того, ни после. Словно два мира слились в один и породили это небо над нашими головами.
Скоро я выбралась на плато. Я вылезла и легла; страшный ураганный ветер царил здесь, наверху, и я прижалась лицом к каменной поверхности и закрыла глаза, чувствуя, как ветр рвет мою одежду. Мне казалось, что если я сейчас встану, меня просто сдует. Я только мельком увидела, что это плато: лежа, я смотрела в другую сторону, в сторону обрыва, на сероватое ясное небо и неровный выщербленный край, где кончался камень, и начинался воздух. Я смотрела, и пустота и веселье царили в моей душе. Все наносное, все переживания, мысли и чувства, порожденные моим пребыванием в Ласточкиной крепости, разлетелись с моей души, как мусор, сдунутый ветром. Я стала такой же, какой была прежде, и в душе моей воцарились пустота и веселье. Я ни о чем не жалела, ничего не ждала, не боялась и не терзалась. Моему телу было холодно, и дрожь сотрясала его, мои руки, разодранные о камни, болели и кровоточили, но тем веселее становилось мне. Ветер играл прядями волос, выбившимися из моей косы. Я смотрела на них, смотрела, как они мечутся в воздухе — золотистые легкие пряди. Я смотрела на них и сквозь них. Вдруг и радость оттого, что я помнила что-то, что сон мой оказался правдой, покинула меня. Мне было уже безразлично это. Это состояние, лучшее из всех состояний, снова вернулось ко мне.
Я всегда была и хорошим, и плохим Охотником — одновременно. Я чувствовала Воронов не хуже других, и мой дар предвидения был несомненен; я родилась espero. Но моя душа не всегда была полна пустотой. У меня не было имени, поистине не было, и не было прошлого, но я жаждала обрести и то, и другое. Я тревожилась и металась. Я любила и тосковала об утраченной любви. Я была полна страстей. А в последнее время, в этот свой приезд на Север, в моей душе никогда не было пустоты, сомнения и тревоги раздирали его. Но вот все кончилось. Прошлое было мне безразлично. Имя Эссы Дарринг было мне безразлично. Птичья оборона, нильфы и Кукушкина крепость были мне безразличны. И я чувствовала, что все эти призраки навсегда уже оставили меня, что они больше не вернуться.
В сущности, это состояние было порождено усталостью тела и холодом, столь непривычным для меня. Но в тот момент для меня существовало только две реальности во всем мире — я сама и Вороны, поднимавшиеся вслед за мной. Я снова стала только Охотником. Эсса Дарринг, начавшая пробуждаться к жизни, снова умерла и — я была уверена — умерла навсегда. То, что Вороны из врагов превратились в друзей, мою возродившуюся охотничью душу ничуть не смущало. Они были моим дополнением в мире, моей необходимостью, основой моего существования, и мы могли быть и друзьями, и врагами — какая, в сущности, разница? В этом далеком, чужом северном краю — мы были, и я, и они, и нам достаточно было этого. Граница, наша Граница, была здесь — так же, как и там, на юге.
Они выползли на плато и легли рядом со мной. Обоих трясло. О, как было холодно здесь, наверху! Мне казалось, что я лежу на вершине мира, что выше в мире не бывает гор. Я перевернулась на спину. Алое сияние сошло с небес. Сбоку висело яркое светлое солнце, небо из серого превратилось в голубоватое, бледное, обычное зимнее небо. Я улыбалась дрожащими губами, глядя на это небо. Выпростав из-под плаща одну руку, я подняла ее и, поворачивая, стала ее разглядывать — свою худую мускулистую руку. Кожа была синеватой, совершенно замерзшей. А мне было весело.
Знаете, это веселье, когда обстоятельства становятся все хуже и хуже, иногда нападает на меня. И чем хуже обстоятельства, тем веселее мне становится порой. Это как второе дыхание — оно рождается из усталости сознания и равнодушия к последствиям.
Но нельзя же было лежать здесь вечно. Я села, убирая с лица волосы и заправляя их за уши. Вороны лежали рядом, совершенно одинаковые, только на веклинге была кольчуга, а дарсай был в рубашке.
Я тронула веклинга за плечо.
— Холодно, — пробормотал он.
Я погладила его плечо в странной задумчивости. Я знала, что они оба измученны — как никогда
