— Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Ты слышишь?
— Я не могу.
Он вздохнул — тихо, почти неслышно. Погляди мое плечо. Мне было зябко на холодном ветру, а, может, ветер здесь был и ни при чем.
— Я не уйду без тебя.
— Я…. Послушай, через месяц я буду в Кукушкиной крепости. Ты помнишь, где она?
Он взял меня за подбородок.
— Что ты собираешься делать?
— Пойти на Совет хэррингов, — сказала я, — И сообщить им о моей отставке.
Он усмехнулся, встал.
Ветер всшелестнул кусты. Ворон оглянулся, метнулся в сторону и исчез в зарослях.
Немного погодя кейст поднялся с песка, и лениво потягиваясь и отряхая рубашку от песка, подошел ко мне и сел рядом, скрестив ноги. Изжеванная травинка все еще торчала из его рта.
— Это он и есть? — спросил кейст.
— Да.
— Силен, — пробормотал он, выплевывая травинку, — Да и ты хороша, — добавил он, вставая, — Шею мне подставить! Надо же! Далеко пойдешь, тцаль. Неужели ты даже не боялась?
— Нет.
— Ну-ну! далеко пойдешь, я же говорю.
Глава 17 Возможности
Мне снился сон. Златовласая женщина в просторном сером платье сидела за письменным столом и просматривала бумаги. Горели свечи в начищенных до блеска бронзовых подсвечниках.
Сны — очень странная, зыбкая материя. Я, видно, начала просыпаться, коль так отчетливо запомнила этот момент. Во мне осталось лишь смутное ощещение, что многое мне снилось и до этого. Я знала, что златовласая женщина обеспокоена и сердита, что она пытается выговорить свое раздражение, а собеседник ее отшучивается.
Тот, с кем она говорила, расхаживал по комнате. И простенькое платье женщины, и его одеяние — широкая серая рубаха и такие же штаны — явно свидетельствовали о том, что действие происходило во внутренних покоях. Мне пришлось наблюдать за семейной сценой.
И я знала — ведь во снах всегда все знаешь — за чьей.
Лорель и ее Ворон.
А ведь если подумать, они странной были парой. Не оттого, что он был нелюдем, а она человеком. Нет, просто они заведомо были очень разными. Врачевательница, она ориентирована была на внешний мир. У человека жн, управляющего целой крепостью, тем более не остается потребности даже думать о нематериальном. И как же она жила с Вороном?
Как он жил с ней?
Провидец, он наверняка читал ее, словно раскрытую книгу, — и что он видел?
Или просто любви все равно? Ведь он любил ее. Боги, она умерла столетия назад, и все это время он помнил ее — и умер с ее именем. И он поддержавал ее, пока она была жива, поддерживал во всем, хотя вряд ли его самого хоть немного волновали проблемы Птичьей обороны.
Свет в комнате погас, Лорель исчезла.
Ворон отошел к окну. Я видела, как отражается в стекле его покрытое болезнеными пятнами лицо.
А потом вдруг оказалось, что он глядит мне прямо в глаза.
— Нехорошо подсматривать, Эсса.
'Я ведь не специально'. — подумала я в доверчивом изумлении.
— Нехорошо подсматривать за чужими грезами.
Я просыпалась. Я слышала уже всхрапывание лошадей, журчание ручья, шелест ветра в ночной листве. Еще миг, и мое мучительное видение исчезло бы без следа.
Но Ворон протянул руку и коснулся моей щеки.
И оно было так реально — это прикосновение!
— Не плачь, Эсса….
Я удивилась и поняла, что действительно плачу, я чувствовала, как прохладные капли катятся из глаз. Я спала, но плакала — наяву.
— Нет причин для слез, — сказал мне глубокий его голос, — Я знаю, о чем ты горюешь. Ты боишься, что судьба поймала тебя. Не возражай мне. Поверь, судьбе не получить таких, как мы. Моя Лорель была пленницей судьбы, это правда. Но ты, Эсса, судьбе никогда не достанешься, пусть даже выглядеть все будет именно так. Ты вернешься в свою крепость. Ты возглавишь Птичью оборону и спасешь северные земли, как это сделала она. Для Лорель в этом и заключался смысл жизни, а для тебя, Эсса?
Он будто ждал ответа, и я подумала: 'Нет. Моя жизнь всегда будет в другом'.
— Судьбе не поймать нас. Ни Вороны, и Охотники не в ее власти. Она порой радуется, думает, что заставила нас жить по ее указке. Но все это лишь внешнее. В душе мы свободны.
А сам — касался меня, прижимался лицом к моему лицу, мял плечи мои словно из металла выкованными пальцами….
Боги, боги! Что со мною? Его голос, его кожа, сухая и теплая, его мягкие, словно пух, волосы — а ведь обычно волосы у каргов жесткие. Все это было слишком реально, чтобы оказаться обычным сном.
Чью же грезу я вижу — занда или свою? Он ли тоскует о своей Лорель, или это я тоскую — неизвестно о чем?
Странное, исподволь подтачивающее душу чувство — так вода точит прибрежные скалы — мучило меня. Мне чудилось: я обрела то, что искала всю жизнь, и тотчас потеряла. А ведь я и не понимала до сих пор, что чего-то мне не хватает.
Оказалось, не хватает. Чего — возможности на кого-то опереться? Осознания, что мой избранник несоизмеримо выше меня во всем? Его превосходства?
А мне-то всегда казалось, что я хочу быть с партнером на равных. 'Плохо казалось', — как говорил мой покойный муж. Плохо себя знаю, а ведь странствие по дорогам духа начинается с лабиринта собственной души. Звучит красиво, а на деле — тяжело и больно распутывать клубок собственного «я».
Одно хорошо — моих плохоньких возможностей хватает все же на такие грезы.
И греза моя размышляет о судьбе.
'А ведь Вороны до сих ищут твое пророчество, стремясь подчиниться судьбе'.
— Не мое.
Что?
— Не мое пророчество.
Я растерялась. Что же они ищут? Ведь ищут же!
— Себя. Себя, Эсса. Все мы ищем только одного…. Что до пророчества, то я никогда не был любителем записывать свои бредовые видения. Даже моей жизни не хватило бы на то, чтобы записать всю эту чушь.
Я услышала, как он смеется — издалека, словно сквозь вату.
— Однажды ко мне пришел молодой Ворон, — продолжал он, — Ему долго снился один и тот же сон. Он видел приоткрытую дверь, освещенную солнцем лестницу и высокие окна, за которыми были горы без конца и края. Он пришел ко мне и спросил, есть ли мир, состоящий из одних только гор?…
По мою душу пришла очередная тайна. Ее прикосновение было словно цветочный лепесток — прохладное, нежное, бархатистое. Я давно этой тайны домогалась, а теперь она вдруг стала мне безразлична.
Впрочем, этот лепесток уже упал в мои ладони, значит, будет время рассмотреть его и даже аромат различить.
