'Не смогу по своему еврейскому состоянию', - развел короткими ручками Фогельсон.
'Ну почему же. Папа недавно извинился перед евреями, так что теперь у христиан никакого шовинизма. По крайней мере, у католиков'.
Такая вот перепалка. Герой вспоминал ее с гордостью, да и многие ребята тогда поздравляли: 'Здорово ты впаял этому психанутому!' Другие возражали: 'Он умней всех нас, уловил момент, когда нужно побрататься с попами. Березовский ушел из науки в бизнес, а этот птичий сын хочет из самой науки сделать бизнес!'
Герой не сразу сообразил, что 'фогель-сон' переводится как 'птичий сын' с немецкого. И с идиша, наверное, тоже. Языки - не самая сильная его сторона.
Вскоре он услышал с искренним удовольствием, что Фогельсона арестовали. Какой-то отель он вроде бы купил на Канарских островах. Оказался прохиндеем и в бизнесе, как и в науке. Самая ситуация сложилась принципиально по-новому: когда-то академиков, вроде Вавилова, арестовывали за борьбу с Лысенко, а теперь - за вульгарное воровство в особо крупных размерах. Правда, 'птичьего сына' вскоре выпустили. Так ведь вокруг все финансовые дела заканчивались ничем. Это уж такой фирменный юридический стиль, веление времени: сначала громко надуют сенсацию, а потом тихо-тихо стравят из нее воздух. Герой остался в уверенности, что Фогельсон жулик и одновременно научный шарлатан действительно, вроде Лысенко.
И такая уверенность была приятна, она поднимала его самого в собственных глазах. Когда за передовую науку удается выдать прямой бред, больше шансов прогреметь с настоящим открытием! Иногда Герою казалось, что его великая минута совсем близко, формулы выстраивались, как планеты на параде, нейтрино должно было по его мановению не улетать в сторону, а ударить в соседний протон, и снова и снова, сливаясь в энергетическую лавину, - еще немного, совсем чуть-чуть...
Каково же было теперь читать, что смурной Боря Кулич тоже дерзал! То, что действовал в повести его двойник Боян, ничуть не мешало свято поверить в подлинность переживаний.
Очень достоверно удалось описать, как Боря-Боян, будучи вне себя, сконцентрировавшись до состояния мозговой судороги, вдруг обнаруживает ошибку Эйнштейна и создает на месте рухнувшей теорию собственную - так сказать, сверхотносительности. Потрясение неизведанное - ну может быть, Господь Бог испытал подобное, сотворив из Хаоса - Космос. Но сразу же Боря-Боян провидит следствия своей теории - следствия грандиозные, готовые перевернуть всю земную энергетику, но и грозящие созданием оружия, перед которым меркнет даже водородная бомба!.. А что, если плодами его открытия овладеют люди преступные или просто безответственные - как воспользовались подобные люди и целые правительства следствиями открытия цепной реакции?! Что, если даст он в руки всемирных террористов средство захватить власть над миром?!
И Боря-Боян решает забыть свое открытие, отказаться от славы и почестей во имя всеобщего земного спасения. Обращается он со странной молитвой к странному Богу, который знает и видит всё, что происходит в мире идей. Боря-Боян просит этого Бога физики: 'Отними мою память, дай мне забыть мое открытие, потому что если я не забуду, то рано или поздно не выдержу искушения - и выпущу его в мир!' Так он бродит вне себя, словно бредовый больной, не замечая ни окружающего пространства, ни протекшего времени, желая и боясь потерять обретенное великое, но такое опасное знание. Едва не забирают его в участок, но даже менты поняли, что перед ними не пьяный, а одержимый - и решают не связываться... Наконец добирается до дому, падает поперек кровати и засыпает тяжелым больным сном. А просыпается - всё забывший и излечившийся. Забывший суть своего открытия - но запомнивший на всю жизнь, что величайшее открытие состоялось - но тут же исчезло, растворилось, как сон, как утренний туман, и восстановить его уже не удастся никогда...
Суть утерянной теории сверхотносительности в сочинении не излагалась, да и не могла быть изложена по условиям, принятым на себя автором: ведь он всё забыл в конце концов. Так что оставалось гадать, действительно ли Боря совершил великое открытие, или просто померещилось ему. Возможно, померещилось. Вероятнее всего. Очень желал Боря Кулич всемирной физической славы, затмевающей Эйнштейна и Бора, - вот и померещилось наконец... Но красота переживания от этого нисколько не страдала.
По-своему потрясающая повесть, пришлось Герою в этом признаться самому себе. Да не повесть - явная исповедь. Так вот, значит, с чем живет всю жизнь Боря Кулич! С памятью о единственных сутках, когда он был величайшим физиком мира! Потому-то он и смурной, потому-то и ненавидит удачливых ноблецов, которые не мучились совестью и отдали в мир свои опасные открытия: ведь Боря уверен, что мог верховодить в столь избранном обществе, а вместо этого закончит жизнь безымянным кандидатом.
Но пережитое Борей поражало невиданной концентрацией мысли, доходящей до судороги, до самозабвения. До такой концентрации Герой никогда не поднимался. Когда он садился свободными вечерами рассчитывать свойства будущей магнитной ловушки для расщепляющихся протонов, он больше фантазировал о замечательных последствиях, которые будет иметь его открытие. Он не забывал сам себя, но, скорее, грезил наяву. Грезил, стараясь не замечать, что давно уже топчется на месте, ничуть не приближаясь к ощутимому результату.
Борино сочинение заставило Героя с мучительной трезвостью взглянуть на себя самого. Он мечтал потрясти мир, даже привык не сомневаться, что рожден для того, чтоб сказку сделать былью! И вот унизительно было убедиться в том, что эта тайная мечта, оказывается, банальна, словно юношеская мечта об обладании завидной красавицей типа Мерлин Монро - а мечта-то оборачивается собственной сластолюбивой сестрицей...
Различие с Борей-Бояном нашлось в том, что Герой бы не отрекся от великой идеи, если бы сподобился уловить ее. Человечество обрело уже куда как достаточно самоубийственных научных открытий, так что одним больше - ну что за разница?! Хотя военные перспективы собственных мечтаний Героя вырисовывались вполне отчетливо. Ведь нейтринным лучом, рассуждая теоретически, можно будет не только разрезать листы титана на заводе, но и танки противника, и самого противника тоже - куда успешнее, чем жалить его пулями. Те самые лучеметы, о которых дружно написали десятки фантастов, могут стать таким же ширпотребом, как нынешние автоматы Калашникова. Ну что ж, общее благо часто оборачивается оружейной революцией, такова уж природа человека. Зато какая удача, какая слава! Да и безгрешные нобелевские доходы в конце концов... Дурак Боря, что отказался, если допустить на минуту, что открытие его - не бред.
Но Боря - он пережил свое безумие, он смирился со своим заурядным настоящим и будущим. А Герой? Сколько он еще собирается ждать и верить?!.. Вообще-то гении вылупляются как-то сразу - готовыми. Как бы с одного хода попадают в дамки. Просыпаются знаменитыми. У Героя явно не получилось - сразу в дамки. Но он до сих пор умел не замечать пережитых разочарований, продолжал жить в неколебимой уверенности, что он - особенный, что он - самый лучший, первый среди равных, как Цезарь Август среди своих сенаторов, что ему суждено единственное в мире будущее. Бывали минуты сомнений, но краткие и даже, можно сказать, случайные. Потому что уверенность в особенном, чрезвычайном своем предназначении составляла самую основу его личности - как базальтовая скала. Ведь он - единственный на свете ГЕРОЙ БРАТЕЕВ, ему нет полных тезок. Поэтому он даже благодушно не завидовал тем, кто уже достиг определенных высот премий, академических лавров. Он не сомневался, что в нем таится нечто большее.
До сих пор не сомневался.
Глава 3
Однако пора было ехать.
Герой водит отцовскую старую машину, потому что не заработал на свою. Папа водил не очень хорошо, а уж под капот и вовсе не заглядывал, и потому держал свое авто на даче, редко используя для поездок за грибами, а в опасный город заезжать и вовсе не решался. Поэтому Герой без всяких прав катался по Комарову с двенадцати лет и под капот залезал увереннее, чем под юбку, а когда ему исполнилось восемнадцать, папа с облегчением передал право пользования автомобилем своему
