пшеницы. Она всегда может засвидетельствовать, какие у батюшки достатки.
К хозяйству Анюте, заменившей мать, не привыкать стать. Егор Матвеич не раз имел случай видеть, с какою заботливостью она вытирала носик Фофочке или застегивала панталончики Лизарке. Что же касается до обращения, манер, умения принять и так далее, то в этом отношении нельзя было и требовать ничего лучшего. Я даже изумился, когда в первый раз увидал ее в роли хозяйки.
Это было на третий день после нашего приезда. Мы с Надеждой Александровной явились к о. Ивану с первым визитом и чинно сидели в «зале» на жестком диване, под орех, обитом пестрым ситцем. Зеленые цветы и красные птицы на белом фоне. Ряд таких же стульев стоял вдоль голых, смазанных белой глиной стен. Перед диваном помещался круглый стол с желтою скатертью. На стене висело зеркало, и под ним — ломберный столик. (О. Иван любил иногда в стуколку поиграть, если бывали гости: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, о. Степан с женою — из с. Початки, да из города кой-кто.) На окнах были цветы и белые занавески. Пол смазан салом, и на нем, от дивана до противоположной двери, разостлана полотняная дорожка. По этой дорожке большими осторожными шагами, поворачиваясь на ходу всем туловищем, медленно прогуливался о. Иван, высокий и худой мужчина, в сером подряснике, с проседью, плешью, длинным носом, длинными руками и желтым лицом. Анюта сидела на стуле против нас ровно, прямо, со сложенными на коленях руками и опущенными глазами, — как подобает благовоспитанной барышне.
Разговор очень скоро истощился. О. Иван делал молча три-два оборота по своей дорожке, потом останавливался возле нас, брал в кулак свою длинную, жидкую бороду и вопрошал:
— Так вы, значит, из столицы в наши палестины? Хе-хе!.. Что ж… Милости просим!.. Милости просим!
Он обеими ладонями гладил волосы, поворачивался и снова принимался ходить, медленно потирая руки. От времени до времени он подходил к окну, нагибался и смотрел куда-то с выразительной улыбкой человека, поймавшего вора на месте преступления.
— А староста-то новых лошадей купил! Ишь как танцуют! Доволен!
Замечание относилось к Анюте.
— Я видела, папенька. Карие.
— Карие, карие… Рублей полтораста дал. Ах, ско… А еще Лазаря пел: «Нi копiйки немае»…
Он отходил от окна и снова продолжал прогулку.
— Сегодня отца благочинного видел. Новые сани купил.
— И матушку видели, папенька?
— И матушку… Хорошие сани, с кожаным фартуком и подушками. Мабуть, дочь собирается выдавать… Так в наши Палестины? Хе-хе!..
Окно, как магнит, притягивало к себе о. Ивана и вызывало прежнюю улыбку.
— Ишь как! Ишь…
— Анюта! — крикнул он наконец так неожиданно и грозно, что та вздрогнула, и нам стало неловко. — Да скажи что-нибудь! Что сидишь, словно воды в рот набрала.
— Вы любите картинки? — обратилась к нам Анюта, с необыкновенным тактом и легкой дрожью в голосе.
— Картинки! — едко повторил отец Иван. — Нашла чем удивить! Столичных гостей так принимает! Расскажи уж лучше, как у нас тут куры, гуси… Ах ты, Господи! — вздохнул он через минуту. — И то сказать: одичаешь тут…
Он медленно направился к двери и вышел из комнаты.
Но отчего бы, спрашивается, и не картинки? Мы любили картинки. Анюта принесла несколько истрепанных нумеров «Нивы», и мы начали перелистывать. Она была очень мила (конечно, не «Нива») и рассказала много забавных историй. Отец, очевидно, влиял на нее удручающим образом, и в его отсутствие она совсем перерождалась.
Она достает «Ниву» на хуторах. Там у нее знакомые есть. В большие праздники они с отцом ездят туда в гости. Зажиточные люди, почти помещики. И фортепиано. Кадриль танцуют, польку, а то, когда расшалятся, — метелицю. Игра такая. «Ой, чук, метелиця! Чого старий не жениця! Як же ему женитися, коли треба журитися?» Очень весело бывает. И книги: «Ужасная тайна», «Похищенная шкатулка, или Раненое сердце». Когда начитаешься, то даже страшно делается. Знаешь, что такого не бывает, а страшно… Стихи разные. Ей больше малороссийские нравятся: «Реве та стогне Днiпр широкий…» прелесть! она очень любит цветы. У нее летом прелестный цветник в саду. Если Надежде Александровне угодно, она даст ей семян: цветной горошек, настурция, корни георгин. Вот там, в барской усадьбе, цветник — так это стоит посмотреть! Оранжереи — нечто замечательное! Очень богатые господа. Приезжают иногда на лето, а зиму где-то за границей проводят. И так далее.
Словом, всегда можно было надеяться, что рано или поздно Егор Матвеич вернется на путь истинный… Но раздражать Аполлинария Филимоныча такой слабой особе, как Надежда Александровна, никак не подобало. Я был почти головой выше его и обладал увесистым кулаком, да и то всякую минуту опасался какой-нибудь пакости, а для женщины это был противник положительно опасный. Надежда Александровна разошлась с ним в первую же встречу.
Он явился в баню в тот же день, когда мы были у о. Ивана, с самыми радужными надеждами насчет приятной компании. У Надежды Александровны был и я.
Аполлинарий Филимоныч разделся в предбаннике и вошел с таким эффектом, словно танцевал соло пятой фигуры кадрили. В одной руке он держал новую, синего сукна фуражку, а другою грациозно размахивал в воздухе, отчего подкладка его великолепного черного сюртука шелестела, как осенние листья под ногами, а туго накрахмаленная рубашка со следами утюга на манишке и высоких воротничках издавала звук ломающегося лубка. Толстая золотая цепочка висела на его круглом животе, а на шее красовался пышный бант малинового галстука с черными крапинками и такой же бахромкой на концах. Этот костюм, а также прилизанные, лоснящиеся волосы издавали такой сильный запах духов и помады, что он, кажется, был бы заметен на Сенной площади.
Он остановился на середине комнаты, поклонился Надежде Александровне, сидевшей за столом, и крикнул:
