Продолжая путешествовать, Максимов открывал читателю все новые интереснейшие темы. Циклы статей по русским сектам, книги для народа о различных краях страны, уникальный материал о русском бродяжничестве — все эти сокровища этнографа появились на полках еще до того, как автору исполнилось сорок лет.
Однако с течением времени Максимов стал чувствовать недомогание, не позволявшее ему пускаться в дальние путешествия. Материала, правда, было накоплено на много лет плодотворной литературной жизни.
Осев на одном месте, редко выезжая из Петербурга, Максимов стал приводить в порядок накопившиеся материалы из прошлых поездок, по разным причинам не использованные. Начал он со своих каторжных заметок и аналогичных материалов, оставленных другими писателями. Он изучал записки декабристов, дела петрашевского кружка и сводил добытые сведения воедино.
В конце 1868 года он начал печатать в 'Вестнике Европы' рассказы из быта ссыльных под заглавием «Несчастные», а со следующего года в 'Отечественных записках' — длиннейший ряд статей 'Преступления и несчастия'. Даже покореженные цензурой, они захватывали читателя.
После значительной переработки и дополнения эти статьи появились отдельной книгой под названием 'Сибирь и каторга' (три тома — «Несчастные», 'Преступления и несчастия', 'Государственные преступники'). Книга имела громадный успех.
Кстати, 'громадный успех' и другие эпитеты относятся исключительно к количеству проданных копий и общественному резонансу произведений, а никак не к материальной стороне дела. Максимов получал очень мало от издателей, в значительной степени из-за общего отвращения к самому процессу «пристраивания» своих произведений. Гонорары были настолько невелики, что писатель озаботился приисканием службы, приносившей постоянное пропитание семье.
Надо сказать, что в те годы служба на государство считалась несовместимой с исповедованием «свободных» убеждений, причем настолько, что его биограф даже посвятил несколько абзацев «оправданию» такого отступничества.
Проведя все дни свои в трудах, Максимов скончался в 1901 году, в кругу семьи, в возрасте 70 лет. Его книги неоднократно переиздавались после его смерти, а в послеперестроечное время обрели полноценную вторую жизнь.
При составлении нашей серии мы не могли не представить в ней самую успешную книгу Сергея Васильевича. Все грани его писательского таланта, любовь к народу и наблюдательность ученого служат здесь освещению самой трагичной российской темы.
Глава I
В ДОРОГЕ
Милосердная. — Картина этапного странствования от Москвы до каторги: дорожные и тюремные злоключения. — Барабан. — Сила и значение отечественной благотворительности. — Москва и купеческие города. — Староверы. — Старые неурядицы. — Окровавленные колодники. — Сбор милостыни. — Приворотные кружки. — Обилие пожертвований. — Начальнические вымогательства. — Этапные солдаты и командиры. — Похождение полушубков. — Арестантские деньги. — Парад шествия. — Этапные любовницы. — Начальники смирные и сердитые. — Тобольская тюрьма. — Железные прутья и кандалы. — Арестантская артель. — Этапные кабаки. — Этапные здания. — Полуэтапы. — Арестантская собственность. — Наручники. — Привал. — Майданщики и откупа. — Подводы. — Старосты. — Этапные крепы: вещественные и нравственные. — С этапов не бегут. — Солдатские и офицерские доходы. — Бритье голов и случай с поляками. — Золотой порошок. — Водка. — Нары. — Этапная ночь. — Пасхальная картина. — Весна на этапах. — Арестантские дети. — Казармы. — Солдаты. — Сторожа и торговцы. — Растахи. — Несовершенства этапной системы и дороги. — Приход арестантов на каторгу.
Вот в какую простую форму сложилась и какою нехитрою песнею сказалась просьба проходящих по сибирским этапам арестантов, — просьба, обращаемая обыкновенно к сердоболию обитателей спопутного селения. Немного в этой песне слов, не особенно богата она содержанием, но слова ее не мимо идут, а содержание и склад ее, а особенно напев, трогают не одни только мягкие, настроенные на благотворение сердца. Я слышал эту песню один раз в жизни, но никогда не забуду того впечатления, какое оставила эта песня в моей на тот раз сильно утомленной памяти, в моем усталом воображении, притуплённом разнообразием картин и пораженном неприглядностью и несовершенством картин этих.
Не помню дня, числа и часа; помню светлый апрельский день, весенняя теплота которого обязала меня отворить окно и смотреть на дешевые, не богатые содержанием подробности деловой и однообразной жизни сибирской деревни. Созерцание таких картин далеко не ведет: от них скоро отрываешься и скоро забываешь о них, ради воспоминаний прошлого, всегда готовых к услугам, всегда живых и свежих, и чаще всего о родине, которая тогда была для меня и далекою и удаленною.
Так было со мною и на этот раз в одной из самых дальних деревень Забайкальского края, у окна одного из ее утлых и старых домов, одного, в котором засадила меня весенняя распутица и бездорожица.
Я сидел и слушал; и слышал на тот раз отдаленные звуки, какого-то неопределенно-тоскливого напева и строя. Звуки эти унесли воображение мое на Волгу, где, ломая путину и разламывая натруженную и наболевшую грудь жестокою лямкою, бурлак тянет свою унылую песню, подлаживая к ней свой шаг, приурочивая свои разбитые ноги. Сходство напева сибирской песни с волжскою бурлацкою на первых порах казалось мне поразительным. Но песенные звуки становятся яснее и определеннее и досужее воображение мое спешит рисовать уже иные картины. Вот, думалось мне, безжалостные подруги расплели у невесты девичью косу, чтобы накрыть ее голову повоем: и вот она, невеста эта, вспомнив скорую утрату всей своей девичьей воли,
