успела шепнуть мне, чтобы я повидался с вами и сказал следующие слова: 'Даже в минуты первого торжества и упоения страсти Полетт не забыла обещаний, данных подруге!'
— Если это — правда, — сказала Жанна, — то мечты лучших русских людей могут принять теперь более осязательный облик! Но скажите, — перебила она самое себя, — а как же обошлось с де Майльи?
— О, сестры отлично поделили короля между собою! Правда, в Шуази при короле почти неотлучно находилась Полина, но по переезде в Версаль обе сестры будут поочередно пользоваться вниманием его величества.
На лице Жанны отразилась брезгливость.
— Не понимаю, — сказала она, — как это у вас, господ французов, темперамент может совмещаться с такой расчетливостью в делах любви! Конечно, раз уж погружаешься в политику, то всякие пустяки, вроде излишней щепетильности, нравственной брезгливости и женской стыдливости приходится оставлять в стороне. Но все-таки я никогда не могла бы дойти до такого откровенного цинизма, как молоденькая Полетт, только что выпорхнувшая из монастыря.
— Право, не знаю, что сказать вам на это, — задумчиво ответил маркиз. — Может быть, я не так уж щепетилен, как вы, но я не могу осуждать Полетт за то, что она, наметив себе определенную цель, идет к ней прямо и твердо. Кроме того, не могу я осуждать ее и потому, что такое разрешение семейного вопроса было придумано, подготовлено и подсказано мной самим…
— Вами? — вне себя от удивления воскликнула Жанна.
— Ну да, мной. Ведь вы знаете, я вмешался во всю эту историю только потому, что мне сказали: 'Это нужно для Жанны!' Я — цельный человек, не умею отдаваться частью сердца или делать что-нибудь вполовину. Полетт действительно способна привлечь внимание короля в желаемую сторону и изменить весь курс внешней политики Франции. Но имеет ли она достаточные данные, чтобы прочно утвердиться в благоволении короля? Нет, одна она оказалась бы эфемеридой, блестящей бабочкой, рождающейся, чтобы умереть, сверкнув на мгновение. Король ценит в женщине ум, но важнее всего для него горячая кровь и молодое мясо. Луиза де Майльи была уже чересчур женщиной, и король начинал скучать с нею. Полина де Нейль — чересчур человек, и это быстро утомило бы короля. Но вместе они взаимно дополнят в своих нежных цепях, пока случайность не порвет прочного союза сестер между собой. И вот, когда я взвешивал все это, мне и в голову не приходило думать, нравственно ли такое разрешение вопроса, не цинично ли оно, не оскорбляет ли щепетильности порядочных людей. В моем мозгу огненной надписью сверкала фраза: 'Это нужно для Жанны', и больше я ни с чем считаться не мог!
Жанна с нескрываемым удивлением смотрела на Суврэ. Она была очень добрым и хорошим человеком, но страдала некоторой ограниченностью суждений, чрезмерной педантичностью взглядов. Более мечтая, чем думая о жизни, она составила себе в уме какой-то идеальный мир, герои которого с трудом могли воплотиться в живых, действительных людях. Но, разочаровываясь в последних, она не поступалась составленными идеалами. Она с первого взгляда подводила встреченного человека под определенную категорию и смотрела на него сверху вниз, как на существо несовершенное, не соответствующее ее героической мерке. И много нужно было для того, чтобы поколебать в ней составленное по первому взгляду мнение, отказаться от него!
Еще в монастыре она сразу определила Полину как беспочвенную фантазерку, пустую болтушку и ветреницу. Полина на ее глазах духовно росла, поражала учителей, надзирательниц и знакомых мужским складом ума, недюжинной широтой взглядов и меткостью суждений, а Жанна ни на йоту не поступалась усвоенным с первого момента дружбы надменно-снисходительным отношением к подруге, пока разговор утром после знаменательного маскарада не заставил спасть пелену с ее глаз и не показал ей Полины в новом, совершенно неожиданном свете.
То же самое было и с маркизом де Суврэ. Бывая с Полиной у ее родных в отеле Мазарин, она впервые встретилась семнадцатилетней девушкой с маркизом, которому было тогда двадцать один год. Как мужчина, Суврэ даже скорее понравился ей, но она сразу определила его: 'Фат, заботящийся только о жабо да манжетах; пустой человек, не имеющий твердых принципов; балагур и ломака, для которого строить шута — высшая цель жизни'. И уж ничто не могло сдвинуть ее с этого определения!
Ей было весело с маркизом, она бывала рада, когда встречала его, и по возвращении из России с удовольствием принимала его у себя. Может быть, бессознательно в ее сердце даже нарастала любовь к нему, потому что не раз бывало, что она видела во сне, как Суврэ прижимает ее к своей груди и покрывает огненными лобзаньями, что заставляло ее дрожать от восторга и счастья. Но, просыпаясь, она неизменно думала с искренним пренебрежением: 'Боже мой! Какие нелепые сны видишь порой! Подумать только, чтобы я полюбила такого… Фу!' Суврэ был для нее просто человек 'не как все', собачкой, которую можно было приласкать и подразнить, но любить!.. Любовь и этот 'шут гороховый' — это казалось Жанне чудовищно несовместимым. Поэтому на все попытки маркиза объясниться ей в любви она отвечала самым откровенным смехом.
В последнее время где-то внутри ее души пробуждались сомнения в правильности ее взгляда на маркиза. Наружу эти сомнения до сих пор еще не пробивались, но в это утро Суврэ как-то сразу показался ей иным.
Два обстоятельства поражали ее. Во-первых, ее удивляло, что этот человек, которого она считала таким пустым и поверхностным, оказывается умелым и дальновидным в самых тонких соображениях, что этот ломака так прост, искренен и сердечен. Во-вторых, ее тревожило, что вместо обычного балагурства в его тоне теперь звучало что-то надтреснутое, мрачно-покорное, глубоко-скорбное.
'Это нужно для Жанны!' — мысленно повторила она и почувствовала, что в ее сердце зазвенела сладкая, радостная песнь.
— Вы действительно оказали мне большую услугу всем этим! — ласково сказала она, протягивая маркизу руку.
Суврэ почтительно прижался губами к ее руке; из его глаз скатилась и обожгла руку Жанны горячая слеза…
Жанна вздрогнула; ее сердце забилось в сладком ужасе… Ах, если бы теперь он опять повторил ей прежние слова любви! Как жаждала и как боялась она этого!
Они оба молчали. Положение было томительным и напряженным.
— И ради этого-то вы примчались в такую рань? — спросила Жанна, чтобы сказать что-нибудь.
— Я должен был сдержать данное слово, а необходимость быть утром в Сэн-Клу выяснилась только вчера поздно ночью.
— Но вы могли бы заехать ко мне после окончания своего дела! — улыбаясь сказала Жанна, ожидавшая, что Суврэ по обыкновению ответит с комическим пафосом что-либо вроде: 'Я всегда стремлюсь как можно скорее увидеть свою богиню!'
Но Суврэ с невыразимой нежностью поднял взор на кокетливо улыбавшееся личико Жанны и грустно сказал:
— Я не был уверен, что буду иметь возможность когда-либо заехать к вам по окончании этого дела…
— Что вы говорите? — вскрикнула Жанна бледнея. — А, понимаю! — продолжала она, понижая голос до трепещущего шепота. — Дуэль! Какая-нибудь дурацкая, бессмысленная дуэль из-за пустяков, из-за острого словца, дерзкой насмешки! Из-за глупостей ставят на карту жизнь, здоровье, и все это шутя, легкомысленно, так себе… И вы еще смели говорить… — рыданием вырвалось у нее.
Но она сама испугалась того, чего чуть не сказала, и замолчала, хватаясь руками за судорожно бившееся сердце. Она хотела бы так много сказать маркизу, но у нее не было слов; только рыдания дрожали в груди да мозг свинцовой крышкой гроба придавливало сознание надвигавшегося горя и отчаяния…
— В делах чести… — начал Суврэ, но замолчал, поникнув головой; он вспомнил, что дуэль действительно вызвана его мальчишеством, что Жанна права; но не все ли равно?
Они молчали, оба погруженные в скорбную задумчивость. Наконец, ржанье лошади маркиза, привязанной им к решетке сада вернуло его к действительности.
— Моя Электра напоминает, что мне пора, — сказал он.
Жанна подошла к нему ближе и с каким-то отчаянием вскрикнула:
— Но ведь мне говорили, что вы отлично фехтуете!
