разжалую вас в солдаты и подвергну телесному наказанию. Вы недостойны ни дворянского звания, ни офицерского чина, если осмеливаетесь заставлять два раза повторять себе приказ! Ступайте!.. Вот таковы они все, эти русские офицеры, — заворчал он, когда Мельников, покрасневший от обиды, ушел. — Ни малейшего понятия о дисциплине! Только немцы и умеют служить! Ну, да погоди, дай срок! Я весь этот мятежный полк расформирую по армейским частям! Всякий молокосос…
— Да, этот молодец из молодых да ранний! — ворчливо согласился Головкин, не желая сообразить, что немецкий проходимец при нем, коренном русском, огульно ругает русских. — Можете себе представить, ваше высочество, недавно этот мелкопоместный дворянин явился просить у меня руки моей двоюродной племянницы Наденьки… С Головкиными породниться захотел! Но хотя Наденька — и бедная сирота, а она все-таки Головкина…
— Э, что там кичиться! — небрежно ответил явно хмелевший временщик. — Что Головкины, что Мельниковы, Ивановы, Сидоровы — один черт. Вот если бы ты был фон Головкин, тогда было бы чем кичиться… Ну, ступай, граф, я и впрямь спать захотел!
Мельников, весь красный от досады, возвращался к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.
— Ну вас совсем! — с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. — Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!
— Но это невозможно, — испуганно заметался Липман. — Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…
— Нет уж, пусть черт о вас докладывает, а я не стану, — злобно отрезал Мельников. — Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я еще раз сунусь к нему с докладом о вас…
— Но я…
— А вас приказал прогнать прикладами, если вы дором не уйдете, — продолжал Мельников, — и вот, ей-Богу, я это приказание сейчас исполню.
— Что, Вася, верно тебе здорово влетело? — улыбаясь спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. — я тебя таким красным да злым давно не видывал!
— Ах, что 'влетело'? — уныло ответил Мельников. — Ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.
— Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел все храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?
— Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! — мрачно ответил Мельников. — Граф так меня встретил, будто я — деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, — самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да и что говорить!..
— Что же ты делать будешь?
— Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадежила. Говорит: 'Ни за кого все равно замуж не выйдут лучше в монастырь пойду'. Будем ждать, авось перемелется! Только вот все труднее и труднее нам видеться становится.
— Эх, брат! — весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. — Тем-то любовь и хороша, что за нее еще бороться надо! То, что легко в руки дается, дешево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…
Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.
Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.
— Господа офицеры, — сказал он наконец, — его высокопревосходительство, каш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждет от вас послушания ему, как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботившемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, — Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. — Выберите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чем и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!
Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надежная полурота была выведена на двор и Манштейн выстроил там солдат во фронт.
Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:
— Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я — немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я — русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я — русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живет дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы, ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?
Хотя двор перед караульными помещениями и находился в стороне, так что звуки оттуда с трудом могли дойти до внутренних покоев, но Миниху и Манштейну пришлось сейчас же испуганно сдержать восторг преображенцев, которые так и рвались покончить скорее с ненавистным герцогом, тем более что, как они поняли, дело шло о царевне Елизавете.[52]
— Кто из господ офицеров находится здесь? — спросил Манштейна фельдмаршал.
— Поручики Ханыков и Мельников, ваше высокопревосходительство! — ответил адъютант.
— А! Отлично! Поручик Ханыков! — скомандовал Миних. — Возьми двадцать человек и отправляйся к дому генерала Бирона.[53] Не предпринимайте ничего до прибытия адъютанта Манштейна, который примет над вами начальствование. А пока ваше дело будет только оцепить все выходы и не пропускать никого ни в дом, ни из дома! Ступайте, и да благословит вас Бог!
Ханыков поспешил исполнить приказание.
— Поручик. Мельников! — продолжал затем фельдмаршал. — Возьмите двадцать человек и помогите адъютанту Манштейну арестовать вора Бирона! Старайтесь справиться как можно быстрее и бесшумнее! С Богом, ребята! Помните — за русским Богом молитва, а за русским царем служба не пропадает!
Манштейн повел свой отряд наверх, в покои герцога. Люди шли крадучись, на цыпочках, придерживая оружие, чтобы не спугнуть преждевременно хищного ворога, залетевшего в орлиное гнездо.
Было жутко в этих больших, низких, темных залах. Казалось, что в углах дворца скорбно роятся оскорбленные тени русского прошлого. Но разве эти тени вступятся призрачным боем за дерзкого узурпатора? Так вперед же, вперед!..
И все дальше, все так же таинственно и бесшумно кралисв в ночной тьме солдаты. Только по временам слышался стук неосторожного каблука или звякало оружие… 'Эй, тише вы!.. Вперед!.. Вперед!..'
А вот и дверь… Отряд остановился и замер. У всех взволнованно бились сердца… Неудача — смерть! Это чувствовал каждый.
'А удача — Наденька!' — радостно думал Мельников.
Манштейн подал наконец знак рукой, и Мельников с треском распахнул дверь, вводя в герцогскую спальни солдат.
