насмешливой улыбкой, пренебрежительным жестом показала, что не верит истинности указанной цифры. Действительно ли сумма показалась правительнице слишком высокой, или все это было заранее подстроено, с желанием оскорбить побольнее (так как Анна Леопольдовна могла узнать о денежном затруднении царевны от того же Липмана), только правительница, не отказываясь исполнить данное обещание, предложила Елизавете Петровне представить ей подлинные счета, сказав, что она лично уплатит столько, сколько 'по рассмотрении окажется'. Словом, она ясно дала понять, что подозревает, будто царевна хотела выгадать на разнице.
И вот после этого Елизавета Петровна, с тоской посматривая через окно кареты, как солнце постепенно пряталось за дома, думала:
'Конечно, она первая же поплатится за это, так как долгов у меня гораздо больше, и если доставить все счета, то их окажется не на восемнадцать, а по крайней мере на тридцать тысяч…[56] Ну, и пусть платит! Но каково терпеть все это! Господи, где взять сил! Хоть бы самую маленькую надежду, а то ходишь как во тьме!..'
Она вдруг прервала нить своих мыслей и с тревожным удивлением приникла к окну. Карета уже подъезжала к дворцу царевны, и теперь видно было, что около дворца толпился народ, который смеясь показывал пальцами на что-то.
'Господи, что там случилось еще?' — испуганно подумала царевна.
Но загадка сейчас же разъяснилась, как только камер-лакей распахнул дверцу кареты: из дворца доносились звуки громоподобного баса, распевавшего 'аки лев рыкающий' духовные стихи так, что голос певца разносился далеко вокруг.
— Опять он нехорош? — с неудовольствием спросила царевна камер-лакея, сбрасывая ему на руки шубу.
— Точно так, ваше императорское высочество, — ответил лакей, сразу понимая, о ком спрашивают его.
— И давно он?
— Надо полагать, с утра, ваше высочество. Только так-то Алексей Григорьевич недавно разошелся… Все тихонькие лежали…
— Позвать мне Лестока! — приказала Елизавета Петровна, быстро поднимаясь по лестнице.
Алексей Григорьевич Разумовский, голос которого трубой архангела раздавался по всему дворцу, был в ранней юности простым пастухом, обладавшим великолепным басом и любившим подпевать в церкви дьячку. Однажды полковник Федор Степанович Вишневский, командированный императрицей Анной Иоанновной в Венгрию за вином и возвращавшийся обратно в Петербург, проезжая Малороссией, заехал в село Лемехи и был немало поражен, когда услыхал несшийся из церкви такой бас, какого, пожалуй, у самой императрицы в придворной капелле не было. Вишневский навел справки о певце. Ему сказали, что это поет пастух Алешка, сын пьяницы-казака Григория Разума, которого прозвали так потому, что подвыпив (а это было его обычным состоянием) Григорий Яковлевич обыкновенно приговаривал про себя:
— Что за голова! Что за разум!
Вишневский увез с собою пастуха и определил его в певческую капеллу императрицы Анны Иоанновны.
В 1732 году Настасья Михайловна Нарышкина (впоследствии вышедшая замуж за Измайлова), бывшая одной из интимнейших подруг Елизаветы Петровны, слушая обедню в придворной церкви, обратила внимание на эффектного, плечистого гиганта-брюнета, ласкавшего глаз выражением нервной силы, которой дышало все его существо, а слух — мягким, рокочущим басом. Нарышкина, которую мемуары современников рисуют женщиной необузданно-страстной и до ужаса распущенной чувствами, сразу воспламенилась и поставила своею целью как можно скорее вкусить ласк красавца-певца. Это оказалось нетрудным, и когда в самом непродолжительном времени Настасья добилась своего, действительность превзошла все ее ожидания.
Полная страстной истомы, Нарышкина в качестве доброй подруги прямо из сильных объятий Разума отправилась к царевне, чтобы поделиться с нею ощущениями. Елизавета Петровна заинтересовалась, попросила подругу рассказать ей все подробно, и Нарышкина с удовольствием исполнила эту просьбу. Любопытство царевны дошло до такой степени, что она воспользовалась первым случаем, чтобы лично проверить рассказ Настасьи. Нарышкина, продолжая быть верной подругой, предоставила царевне случай к тому. Свидание, устроенное Нарышкиной, решило дальнейшую судьбу Разума: Елизавета Петровна выпросила певчего себе, и с 1733 года Алексей Григорьевич уже числился в ее штате.
Всем было ясно, что не пение прельстило царевну. Разумовский (как его стали звать позже) очень скоро потерял голос, но покровительница перевела его (номинально) в музыкантный хор, игравший на бандурах. Мало-помалу она все более проникалась доверием к Алексею Григорьевичу, и в описываемое время Разумовский был уже ее полным управляющим.
Мы только что сказали, что он скоро потерял голос. Но бывали случаи, когда этот голос внезапно возвращался к нему.
Обыкновенно очень тихий, добрый, очень простой, отнюдь не заносчивый, с умом, склонным к мягкому, необидному юмору, Разумовский страдал наследственным пороком и запивал подобно отцу. В пьяном виде его отец бывал очень свиреп, так что однажды сын был на волосок от смерти: отец в припадке беспричинного пьяного бешенства бросил в него топором. Эту черту сын тоже унаследовал от отца. В пьяном виде он либо начинал неистово распевать духовные стихи, либо предавался дикому бешенству, ломал мебель, выбивал рамы — вообще производил немалое бесчинство. Бывало и так, что бешенство следовало за пением. Но иначе, как в пьяном виде, Разумовский не пел — это и было тем случаем, когда к нему возвращался утраченный голос.
Так или иначе, но, когда во дворце цесаревны начинали звенеть стекла от баса Разумовского, вся прислуга спешила отойти подальше, чтобы не случилось греха. Только два человека — сама Елизавета Петровна и доктор Лесток — могли безбоязненно появляться перед пьяным, остальным же, кто бы это ни был, грозили большие неприятности. Так впоследствии, уже после воцарения Елизаветы, Разумовский любил устраивать охоты, от участия в которых старались увернуться кто только мог. Ведь охота заканчивалась грандиозной попойкой, а попойка — припадками бешенства. Однажды Разумовский без зазрения совести выпорол Рюриковича, Салтыкова, будущего победителя Фридриха Великого. А когда граф Петр Шувалов не сумел отбояриться от участия в одной из таких «охот», то жена графа поспешила зажечь свечи перед всеми иконами и по возвращении мужа, узнав, что дело обошлось без порки, поспешила отслужить благодарственный молебен.
Елизавета Петровна многое, но только не любовь к вину унаследовавшая от матери, всеми силами старалась удержать своего любимца от неумеренного пьянства. Разумовский искренне, нежно, глубоко любил свою Лизу и боролся с собой, чтобы не огорчать ее. Но яд, унаследованный вместе с кровью отца, делал свое дело, и нередко цесаревне приходилось собственноручно вытрезвлять любимца.
Теперь она быстро поднялась по лестнице во второй этаж, где Разумовскому были отведены две комнаты, сообщавшиеся потайным ходом со спальней цесаревны.
Картина, которую она там застала, заставила ее вскрикнуть от негодования. На широком диване лежал с закрытыми глазами красный, потный Разумовский. Перед ним на столике стояли большая фляга водки, объемистая чарка, кусок черного хлеба, соль в деревянной солонке и две деревянных плошки с солеными огурцами и кислой капустой. В стороне от него на большом кресле у окна удобно расположился Лесток, с видом ленивого довольства потягивавший вино. Лицо врача, почти сплошь заросшее густыми, клочковатыми, когда-то глубоко черными, а теперь седеющими волосами, дышало циничной иронией. В тот момент, когда Елизавета Петровна входила в комнату, Разумовский на хриплой ноте оборвал свое пение, приподнялся, открыл заплывшие глаза и почти ощупью нашел флягу, чтобы налить себе еще чарку.
— Выпей, выпей, Алексей Григорьевич, — с гаденькой улыбочкой сказал Лесток, — выпей, маленький, а то ты что-то с голоса спадать стал!
— Алексей! — топая ногой, крикнула цесаревна. — Сейчас же брось пьянствовать! Как тебе не стыдно! Стоило мне на два часа уехать, как ты уже готов? Хорош! А еще божился мне… Как тебе не стыдно!
При звуках голоса цесаревны Разумовский вздрогнул, выронил полную чарку, которая, упав на стол, разлилась, и, стремглав бросившись опять на диван, отвернулся лицом к стене.
