— И вы убедились, что да?
— Довольно об этом! — вспыхнула Елизавета Петровна. — Я не для того привела тебя сюда, чтобы вспоминать старое! Запомни раз навсегда, милый мой! 'Ce ne ex est pas pour vous que le four ehauife!'[57]
— Если вы привели меня не для того, чтобы вспоминать старое, — все так же невозмутимо ответил Лесток, — то скажите, что нового вы желаете сообщить мне?
— Ах, Лесток, Лесток! — сказала цесаревна, с обычной легкостью переходя от надменности к унынию, от гнева к подавленности, — я не могу больше переносить теперешнее свое положение! Сегодня я опять наткнулась на жестокое оскорбление… Когда же это кончится?
— Но, ваше высочество, нельзя же сидеть сложа руки и ждать, пока Бог пошлет избавление! Это было бы чудом, а Вышние Силы в последнее время стали скуповаты на чудеса. Бог помогает только тому, кто сам стремится к чему-либо, а вы…
— Но что же я могу поделать? Я бессильна, хожу как во тьме, и нигде не блеснет спасительный свет надежды!
— Но вы умышленно закрываете глаза, принцесса! Послы предлагают вам исход…
— Но разве я могу пойти на него? Разве могу я уничтожить дело рук отца? Да что ты говоришь, Лесток! Конечно, ты — иностранец, тебе дела нет до России! Иначе ты не стал бы советовать мне отдать врагам приобретенные русской кровью земли.
— Пусть я не русский по рождению, но я так давно живу здесь, так свыкся с вами, с вашими интересами, что чувствую себя совсем русским. Вы часто в припадке гнева называете меня грубым животным, грязной личностью, циником, бессердечным эгоистом. Но что же в таком случае удерживает меня здесь, подле вас? Ведь я мог бы продать вас с вашими планами правительнице и был бы награжден больше, чем могу ждать от вас. Я мог бы давно уехать за границу — ведь здесь я ежеминутно рискую головой… И я все-таки здесь… Значит, не так уж чужды мне интересы и ваши, и России.
— Но как же можно, заботясь о русских интересах, говорить об уступке земель?
— Ваше высочество! Во-первых, по-моему, лучше царствовать над урезанной страной, чем быть насильно постриженной в монахини. Во-вторых, можно подписать обязательство и не отдать обещанного. В-третьих, можно только обещать отдать, но не исполнить обещания. Прежде всего надо вовлечь в дело послов, затащить их в интригу так, чтобы им не было возможности пойти назад. Ведь наше дело надо только сдвинуть, а дальше оно пойдет само. Во всяком случае, надо действовать, действовать и действовать…
— Но как?
— Позвольте мне завтра опять сходить к Шетарди, уполномочьте меня свести с ним настоящие переговоры, а не отделываться смутными намеками, на которых послы ничего строить не могут. Тогда увидим!
— Ну, что же, Лесток, сходи, я буду тебе очень благодарна. Только не верю я в Шетарди — уж очень юрок да изворотлив! Нолькен — тот честнее, проще; да он, кажется, весь в руках у маркиза…
— Полно, ваше высочество, как Шетарди ни изворотлив, а на всякую змею найдется свой капкан!
— Что же, начинай, действуй! Заранее спасибо тебе… Только не верю я этому… Ну, прощай, пойду к себе…
Елизавета Петровна грустно пошла к себе в туалетную, где ее уже ждала для ночного туалета Мавра Егоровна, жена Петра Ивановича Шувалова, сумевшая занять при царевне, а впоследствии и при императрице Елизавете незыблемое положение, более влиятельное и могущественное, чем любой из ее фаворитов или министров.
Отдаваясь ловким рукам Мавры, которая осторожно и быстро расплетала волосы цесаревны, Елизавета думала:
'Хоть бы свет откуда показался! Господи, я мечусь словно в пустыне и во мраке! Господи, изведи меня из этой тьмы!'
IX
ЗАТРУДНЕНИЯ МАРКИЗА ДЕ ЛА ШЕТАРДИ
Жан Брульяр был в отвратительном настроении духа. Как мы уже видели в позапрошлой главе, лакей не без основания заподозрил, что переводчик Шмидт уединяется в заброшенную комнату дома французского посольства вовсе не для переписки бумаг и что здесь кроется какая-то тайна дипломатического свойства, раскрытие которой может дать ему, Брульяру, немалую выгоду. И вот, как назло, в последние месяцы Шмидт ни разу не уединялся в эту комнату для «переписки»! Он изредка заходил к послу, но оставался у него ненадолго, и Жану не удавалось узнать, о чем они говорили. Он пробовал подслушать, но это было не так-то легко, потому что камердинер Пьер постоянно держался начеку. И таким образом Жану приходилось бессильно опустить руки в тот самый момент, когда навстречу ему блеснула надежда счастья и когда осуществление этой надежды было так необходимо: картежник, волокита и пьяница Брульяр редко когда бывал при деньгах и с каждым месяцем все больше и больше запутывался.
Правда, он знал, что политическая тайна — оружие обоюдоострое: раскрытие ее несет иногда деньги, иногда — нож, иногда — славу, почести, счастье, иногда — яд, тюрьму, пытки. Но Жан был игроком и не боялся крупных ставок в борьбе за преуспеяние.
Вообще это был очень интересный тип, из которого — родись он в других слоях общества — вышел бы незаурядный авантюрист. О своем прошлом Брульяр ничего не говорил, но, судя по некоторым его замечаниям, иногда прорывавшимся у него в разговоре, он перепробовал много карьер и бурно провел до сих пор жизнь. Оставалось даже неизвестным, к какой же нации принадлежит он в сущности. Брульяр говорил почти на всех иностранных языках довольно бегло, но очень неправильно. По-французски он говорил с заметным каждому французу немецким акцентом, но он объяснял это тем, что провел детство и раннюю юность в Германии. Немцам он выдавал себя за немца, а французский акцент произношения объяснял пребыванием среди парижан, которые испортили ему немецкую речь, как исковеркали и имя. 'Ведь на самом деле, — говаривал он в таких случаях, — я — не Жан Брульяр, а Иоганн Брюллер'.
Достоверно известно было только то, что Брульяр пятнадцатилетним мальчиком поступил на службу к Кампредону, тогдашнему послу при русском дворе. В 1726 году Кампредона отозвали, и Жан, которому было 17 лет, остался при Маньяне, секретаре посольства, исполнявшем функции не замещенного никем посла. Маньян ценил в Жане проворство, смышленость и беглое знание немецкого языка, а также приличное знакомство и с русским: двух лет пребывания в России оказалось достаточным, чтобы юноша вполне удовлетворительно освоился и с этим языком. Правда, Брульяр был всего только лакеем, но Маньян рассчитывал сделать из него тайного агента.
Ему пришлось отказаться от этой мысли, когда обнаружилась пропажа компрометировавшего Францию в глазах Англии документа. Виновность Жана установлена не была, но подозрение пало на него. Некоторое оправдание этому подозрению сказалось в том, что Жан по рекомендации английского посланника отправился в Англию лакеем к какому-то знатному лорду. Он не ужился долго и там, попал в Италию, но оттуда вынужден был бежать в Австрию. В конце концов он попал в хорошо знакомый ему Берлин, где слонялся без дела, пока не узнал, что в Берлине будет проездом новый французский посол при русском дворе, маркиз де ла Шетарди. Последний охотно согласился взять его к себе, так как послу было важно иметь в числе прислуги лицо, владеющее русским языком. История с пропажей документа, которую ему пришлось узнать, не остановила его. Шетарди был достаточно беспринципен, чтобы видеть тут что- либо особенное: каждый норовит стащить то, что плохо лежит, и Маньян был сам виноват: зачем 'плохо положил'. Сам Шетарди был очень осторожен и одинаково не доверял ни Жану, ни честному, до глубины души преданному ему Пьеру, ни остальной прислуге. Даже не все секретари посольства были посвящены в политические интриги маркиза; да и те, кого он по необходимости удостаивал доверия, многого не знали.
