хватало самой Алене, а последняя бессознательно представлялась Воронцовой олицетворением женской гибкости, изворотливости, приспособляемости. Обе вместе они являли собою полный образ женщины во всей его широте и многообразии, а потому чувствовали себя хорошо друг с другом.
Как и ожидала Алена, Воронцова оказалась дома и охотно пошла прогуляться с нею. Разговаривая о своих бабьих делах, они попали на Невский, где их увлекла за собою большая толпа, следовавшая за глашатаем, объявлявшим с барабанным боем об отстаалении фельдмаршала Миниха от всех занимаемых им должностей. Так дошли они до набережной и уселись там на одну из скамеечек.
В этот час гулявших было мало, а толпа свернула в другую сторону, вслед за глашатаем. Солнце уже чувствительно пригревало, и в воздухе незримо носилось веяние близкого рассвета. И было что-то в этом воздухе, от чего даже обычно бледные щеки Воронцовой зарумянились и зарделись.
— Глянь-ка, мать моя, — весело воскликнула Алена, — монах-то этот словно с иконы соскочил!
Воронцова взглянула по указанному ею направлению и увидела довольно высокого, плечистого, сгорбленного бременем лет старичка-монаха, который тихо брел, опираясь на высокую палку. Из-под потертой скуфейки выбивались редкие пряди седых волос; лицо, темное и взборожденное морщинами, словно потемневший от времени чудотворный лик, говорило о молитвенном изнурении и воздержании в пище, густые седые брови, из-под которых сверкал острый, проницательный взгляд, придавали лицу грозное, духовно-воинствующее выражение.
Не доходя нескольких шагов до наших подруг, монах вдруг пошатнулся и должен был с силой опереться на палку, чтобы не упасть. Затем он с трудом подошел к скамейке, на которой они сидели, и тяжело опустился рядом с ними.
— Ох, грехи-грехи! — прошептал он задыхаясь. — Уморился, ноги не держат!
— Издалека, верно, отче? — сочувственно спросила Воронцова.
— Издалека, мать моя, издалека — из Киево-Печерской лавры бреду! — все еще задыхаясь, ответил монах.
— Батюшки, страсти Господни! — всплеснула руками Алена. Она была скорее суеверна, чем набожна, а сколько чудесных рассказов пришлось ей слышать об этой святыне; и представитель мест, где творились непостижимые уму вещи, тоже казался ей повитым неземной тайной. — Что же тебя, батюшка, сюда-то привело?
— За подаянием, мать моя, хожу! Как сгорел у нас лет двенадцать тому назад монастырь, так все ходим да собираем. Вот задумали колокольню выстроить, превыше которой во всей Руси православной не было, дабы колокола священным голосом немолчно имя Божие по всей округе прославляли, а сколько все это стоит? Вот я хожу да собираю… Много нас из братии по Руси ходит!
— Ах, беда какая! — сказала Воронцова со слезами в голосе. — А я как на грех деньги дома забыла!
— Что же, я могу, дочь моя, с тобой дойти, — сказал монах. — Ежели у кого рвение к благотворению имеется, то грех не поддержать!
— Уж лучше ко мне домой пойдем, — предложила Алена, — ко мне ближе. Да и я тоже свою лепту внесу!
— Вот что я хотела тебя спросить, батюшка, — сказала Воронцова, — большое у меня затруднение имеется. Хотела бы я в какой-нибудь святой монастырь, хотя бы и в ваш, внести вклад, чтобы молились за одного человека, да не знаю, как быть: неизвестно мне, жив он или умер! Ежели за упокой молиться, а он жив, как бы греха на душу не взять. Вот и не знаю, как быть… Присоветуй, батюшка, Христа ради!
— Трудное твое дело, дочь моя, — сказал подумав монах, — но и ему помочь можно. Только для этого придется мне совершить великое, страшное и чудесное таинство, и ежели оное нарушить, то обрушится оно и на твою голову, и на голову того, о ком молиться хочешь! Ты где живешь?
— Вон там, на Выборгской, не так уж далеко, отче!
— Не по пути мне это, дочь моя, не по пути, — ответил монах. — Ты скажи мне, где ты живешь, я к тебе вечерком зайду.
— Да что ты, Михайловна, — обиженным голосом заметила Алена, любопытство которой было разожжено до высшей степени, — почему же ко мне не пройти? Ведь я тут совсем поблизости живу!
— И то правда, отче, — сказала Воронцова, — меня это так томит, что хотелось бы поскорее правду знать, жив ли он, или умер!
— А можешь ты за свою подружку поручиться? Помни, ежели она будет болтать о том, что увидит и услышит, так великие беды случатся!
— Могу, отче. Она меня не выдаст…
— Да разрази меня Господь! — перебила подругу Алена. — Чтоб у меня глаза вылезли, чтобы у меня чрево лопнуло, ежели я хоть одно словечко промолвлю! Чтобы мне без покаяния умереть, чтоб…
— Довольно, матушка, довольно! — остановил ее монах, — не злоупотребляй страшными клятвами: Господь и так услышал тебя! Ну, так идем, а то мне еще к одному милостивому жертвователю успеть надо!
Они пошли, погруженные каждый в свои думы.
— Вы что же, подружки али сродственницы будете? — спросил через некоторое время монах.
— Случай нас свел, отче, да крепко друг к другу привязал, — ответила Алена. — Я допреж в Москве жила, и стал меня там преследовать лихой человек. Я думала от него спастись здесь, а он меня и тут настиг. И пришлось мне под смертной угрозой за него замуж выйти. Так вот, когда я впервые сюда прибыла и не знала, куда деться, встретилась мне вот эта добрая женщина, привела к себе, приютила. Не удалось ей только меня от моего ворога укрыть. Да где ей? Я в десять раз богаче ее — и то деньги не помогли!
— А ты замужняя аль девушка? — спросил монах Воронцову.
— Вдова я, отче.
— Давно овдовела?
— Года два тому назад.
— Долго замужем была?
— С полгодика только.
— От чего муж-то умер?
— От старости, отче. Ведь был он в больших летах, так что нас и венчать-то не хотели…
— Что ж, ты на его капиталы польстилась, что ли?
— Нет, отче, я не жадная. А осталась я одна, сиротой, без брата и друга. Преследовали меня злые люди. Вот мне покойник и предложил за него замуж выйти. Он был отставным полковником, имел капитал; ни детей, ни родных у него не было, меня он давно знал. 'Не мужем, — сказал, — а отцом тебе буду'. И подлинно, был он мне нежным и заботливым отцом; я его память до гроба чтить буду!
Монах не спрашивал больше, и все трое молча дошли до аленина дома.
— Ну, так как же? — сказал монах, тщательно затворив за собой дверь, — помнишь ли ты, женщина, свою клятву?
— Как не помнить, отче? Да чтоб мне…
— Не клянись, верю.
Монах выпрямился, бодрой, юной походкой подошел к Воронцовой и, дрожа от волнения, сказал, простирая к ней руки:
— Оленька! Наконец-то я нашел тебя, желанная! Ведь это — я, твой Столбин! Переодевшись монахом, чтобы от злых врагов укрыться, я всюду тебя, мою голубку, разыскивал! Счастье ты мое!
Оленька вскрикнула и рыдая упала в объятия монаха.
— Вот так чудеса! — воскликнула Алена, в полном изумлении хлопая себя по жирным бедрам. — Так ты, значит, и не монах вовсе? — Она покатилась со смеха, приговаривая: — ну, уж не подумала бы! Чудеса, право чудеса!
— Как я рад, что нашел тебя наконец! — сказал Столбин, прижимая к своей груди рыдавшую от неожиданного счастья Оленьку. — Ведь я все Ольгу Пашенную искал. Думал ли я, что ты для безопасности замуж вышла? Но теперь я тебя укрою у царевны Елизаветы; ведь я к ней как раз шел, а она, матушка наша, давно обещала мне тебя приютить…
— Стой! — крикнула внезапно побледневшая Алена, — не говори так громко, не кричи о таких опасных тайнах! Я-то свою клятву сдержу и вас не выдам, но мой муж любит ненароком приходить, когда
