его не ждешь, и если он вас услышит, то плохо вам обоим будет!
— Кто же твой муж? — спросил Петр Андреевич.
— Ванька Каин! — ответила Алена.
Столбин побледнел в свой черед, вздрогнул и выпустил из объятий Оленьку.
— В самое логово попал! — с отчаянием воскликнул он.
— Не бойся, — успокоительно сказала Алена, — мое слово твердо. Я Михайловну страсть как люблю, а Ваньку ненавижу. Выдавать я вас не буду, но здесь вам оставаться не следует. Уходите-ка оба, пока муж не вернулся, а то у него чутье лучше, чем у охотничьей собаки; он живо пронюхает, тогда беда. Только вот что скажу я вам напоследок: я не знала, что ты, Оленька, в девичестве Пашенной звалась, а то я упредила бы тебя. Мне муж говорил, чтобы я наведывалась у всех, не знает ли кто-нибудь Пашенной, а потому, что одна высокая особа давно эту девицу разыскивает и за розыск обещана большая награда. И твою, батюшка, фамилию я как будто слышала, когда к нам однажды Кривой приходил, — обратилась она к 'монаху'.
— Это — такой маленький, сухонький старичок с хитрыми глазами? — спросил Столбин.
— Вот, вот…
— Да ведь этот самый Кривой уже давно Оленьку преследовал! Господи Боже, пойдем скорее, Оленька!.. Ну, вытри слезки, оправься; дорогой мы обо всем переговорим! Спасибо тебе, добрая женщина, что ты нам сказала про розыск: это нам — большая подмога!
— Ах, Петя, Петя! — задыхаясь от счастья, прошептала Оленька, — слов у меня нет таких, чтобы сказать тебе, как я рада и как измучилась по тебе! Дорогой мой, наконец-то Бог услышал мои молитвы!
— Да идите вы! — торопила Алена, — успеете наговориться, когда в безопасности будете! Батюшки! — вскрикнула она, посмотрела в окно и хватаясь за голову. — Муж идет!
Оленька испуганно вскочила, но Столбин шепнул ей:
— Сядь, сядь скорее! А когда я уйду, и ты за мной вскоре иди!
Затем он отскочил к выходной двери, втянул голову в плечи, от чего стал казаться ниже ростом, поправил во рту какую-то пластинку и, дождавшись, когда близ двери послышались тяжелые шаги Ваньки, зашамкал:
— Спаси вас Бог, благодетельницы! Я пойду теперь…
— Это что за чучело? — загремел Ванька и обратился к жене: — кто тебе позволил в дом разных дармоедов пускать?
— Что ты, что ты, Ванюша? — залебезила Алена, — ведь это — святой инок из Киева…
— Знаем мы этих отцов-иноков! У народа последние копейки отбирают, чтобы пузо набивать, жиреть да пьянствовать… Уходи ты с глаз долой, пока я тебя не пришиб! — крикнул Ванька Столбину.
— Иду, иду, милостивец! — прошамкал монах, медленной, старческой походкой направляясь к выходу.
— И мне тоже пора! — сказала Оленька, вставая.
— Куда же ты, красавица? — пытался остановить ее Ванька. — Мы вам завсегда рады; вы для нас — самая дорогая гостья!
— Нет, уж вы меня не держите, — ответила Оленька, кланяясь и направляясь к двери. — У меня спешное дело. Мир дому сему и его хозяевам!
Ванька с нехорошей улыбкой подошел к окну, говоря жене:
— Что за пава эта Михайловна! Не в тебя, кислое тесто, уродилась! Вот бы такую мне жену!.. Да что говорить! 'Хороша Маша, да не наша!..' Эх, хоть из окна на нее полюбуюсь!
Он смотрел, как Воронцова упругой походкой обогнала тихо шедшего монаха и быстро скрылась из виду. Ванька хотел отойти от окна, но какое-то непонятное любопытство удержало его на месте: неожиданно для него самого в сгорбленной фигуре монаха ему показалось что-то странное.
Вдруг из соседней подворотни выскочила собака и с лаем кинулась на монаха. Тот вздрогнул и быстро отскочил в сторону, и это движение вышло совсем не стариковским, не вязалось с общей старческой расслабленностью 'святого отца'.
— Э! Да монах как будто вовсе не так стар, как кажется! — удивленно вскрикнул Ванька, приникая к окну словно тигр, подстерегающий горящим, хищным взглядом жертву.
Вот из ворот вышел какой-то мужик, отогнал собаку и, сняв шапку, подошел к монаху под благословение. Видно было, что старик замялся, как бы смутился, и его благословение вышло неловким и неумелым…
— Да это и не монах вовсе! — крикнул Ванька, вскакивая, чтобы броситься следом за стариком.
Тут его взгляд случайно упал на Алену: она была бледна и дрожала, как в лихорадке.
— Э-ге-ге! — отчеканил Каин. — Да ты, кажись, про это больше знаешь, чем кто другой?
— Ничего я не знаю! — затараторила Алена, опуская книзу испуганно бегавшие взоры, — вот разрази меня Господь, если я что-нибудь знаю…
— Смотри мне в глаза! — рявкнул Ванька.
Алена подняла взор, но сейчас же снова опустила его, побледнев еще больше.
Теперь Ванька уже не сомневался, что перед ним только что был человек, лишь переодетый монахом, и что жена посвящена в тайну этого маскарада. Но он некоторое время колебался, за что ему приняться прежде всего. Конечно, лучше всего было бы догнать монаха, а жену допросить потом. Но вдруг как монах успеет скрыться, а тем временем и Алена сбежит! Конечно, он найдет ее, да ведь у бабы деньги есть, опять может в Москву перекинуться, а тем временем важное дело здесь упустишь!
Вдруг в его воспоминании промелькнула фраза, сказанная Кривым по поводу отношений Олениной к Шетарди. 'Тут политики, брат, не ищи, а ежели она и есть, так совсем с другой стороны'. Остановить монаха, не зная, кто он, при теперешнем преизобилии как антиправительственных, так и правительственных интриг было опасно… Нет, сначала надо было узнать…
— Кто это был? — спросил он, подступая к жене и впиваясь в нее стальным блеском холодных, не ведавших жалости глаз.
— Да не знаю я, Ваюошенька, не знаю, родной…
— Врешь, змея подколодная! — крикнул Каин и ударил Алену по лицу с такой силой, что она, как сноп, рухнула на пол. — Ты знаешь, — продолжал он, хватая ее за косу, — знаешь и скажешь!
И он поволок ее за волосы в чулан, откуда звуки почти не вырывались наружу.
XI
ГОРЕ-ЗАГОВОРЩИКИ
Столбин не застал во дворце царевны. Тогда он попросил вызвать ему Мавру Егоровну Шувалову, был допущен в ее комнату, где и открылся ей. Мавра немало поохала над искусным маскарадом Петра Андреевича, сообщила, что цесаревна Елизавета в данный момент находится в Смольном, и с удовольствием согласилась взять на свое попечение Оленьку, которая ожидала решения своей участи на дворе. Шувалова даже сказала, что Оленьку можно будет взять в штат царевны в качестве хотя бы камер- фрейлины.
Успокоившись за судьбу любимой женщины, Столбин отправился в Смольный.
Мы уже говорили, что под влиянием нанесенного ей оскорбления Елизавета Петровна хотела во чтобы то ни стало побороть свою робость и приступить к решительным мерам. Но как? Это было только легко сказать…
Правда, преображенцы очень любили свою «матушку», как они называли цесаревну, но пошли ли бы они за нее в открытую борьбу против существующего правительства? За некоторых Елизавета Петровна могла ручаться, но их было слишком мало для открытой борьбы. В этом отношении предстояло еще много поработать, много разбросать денег, а именно это-то и было больным местом заговора: средств было слишком мало.
Да и главное: не было системы, не было планомерной объединенности. Были заговорщики, но не было ни заговора, ни партии. О низвержении Брауншвейгского дома и восстановлении дома Романовых в лице царевны Елизаветы говорилось очень много, но ни разу серьезно и основательно не был затронут
