Получив это неожиданное подкрепление, Лесток с удвоенной энергией напал на цесаревну. Он молил, плакал, доказывал, убеждал, однако Елизавета Петровна по-прежнему отделывалась туманными увертками. Наконец, Лестоку удалось несколько поколебать царевну юмористическим по виду, но глубоко верным по существу доводом.
— Да как вы не понимаете, — воскликнул он в полном отчаянии, — что под кнутом я скажу все и погублю всех вас!
Елизавета Петровна знала, насколько труслив и физически невынослив Лесток, и этот довод поколебал ее.
— Хорошо, — сказала она подумав, — пусть сегодня часам к десяти соберутся все наши! Пусть и Грюнштейн приведет кое-кого из своих! Мы обсудим положение и… если это необходимо, завтра же будем действовать!
К десяти часам вечера во дворец собрались все близкие царевне люди. Из французского посольства пришла одна Жанна. Грюнштейн привел семерых из своих наиболее решительных товарищей. Кроме того, на совещании присутствовали: Разумовский, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с супругой, Василий Салтыков, Скавронские и Гендрикова.
Лесток и Жанна изложили присутствующим все то, что им удалось узнать; Грюнштейн сообщил об угрозе, нависшей над преображенцами. Но не успел кто-либо высказаться по этому поводу, как дверь распахнулась и в комнату вбежал капитан Ханыков.
— Ханыков! Где ты пропадал! — воскликнула цесаревна.
— Я был предательски арестован, ваше высочество, и спасся каким-то чудом перед самой пыткой. Рассказывать об этом долго, а терять времени нельзя. Ваше высочество! Вы должны сегодня же рискнуть на все. Сегодня поздно ночью Преображенский полк будет мелкими частями выведен из города, завтра арестуют всех вас. Правительство в точности осведомлено о готовящемся заговоре. Если сегодня же не произвести замышленного, то завтра будет уже поздно!
Все повскакали с мест. Отвечая на расспросы, Ханыков рассказал в общих чертах, каким образом ему удалось бежать и кто сообщил ему все сведения о замыслях правительницы.
Лесток, бледный, с трясущимися от страха, посеревшими губами подошел к царевне и сказал:
— Ваше высочество! Момент действовать настал! Неужели вы погубите всех нас, которые всем жертвовали и рисковали за вас? Сегодня или никогда!
— Сегодня! — стоном вырвалось у Елизаветы Петровны. — Но я не могу… Без подготовки… решиться сразу… Это невозможно! Я не могу, не могу…
Лесток подошел к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.
— Выбирайте, ваше высочество! — сказал он.
Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили ее с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.
— Ваше высочество, и вы еще колеблетесь? — раздался чей-то тихий, болезненный голос.
Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.
После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил ее, но и после того она долго пролежала в кровати от слабости, не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся ее фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.
Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Ее не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живет только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщенной.
Каким-то странным чутьем Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее ее вмешательства. Кое-как перемогаясь, она добралась до зала совещанья; в волнении ее никто не заметил и таким образом Оленька все слышала, не будучи видима сама.
Теперь странный, мистически надтреснутый звук ее голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.
— И вы еще колеблетесь, ваше высочество, — повторила Оленька. — Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется не отомщенной? Так же, как не отомщенными останутся кровь и слезы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это — минута слабости, она пройдет!..
Говоря все это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Ее глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущенного взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски — неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.
Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла ее за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.
— Молитесь, ваше высочество, — настойчиво сказала Оленька, — молитесь Ей, да просветит Она ваш затемненный ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!
Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.
Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.
— Я готова, господа, — просто сказала она, — готовы ли вы?
Присутствующие криками радости ответили на эти елова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Ее отнесли в ее комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.
Совещание не затянулось. До этого времени, когда акт переворота казался чем-то далеким, иллюзионным, горячо обсуждали всяческую деталь и зачастую ожесточенно спорили из-за выеденного яйца. Теперь же было не до того: некогда спорить, когда надо действовать. Да и ничего сложного не было: перевороты, как известно, в России до сих пор совершались совсем просто!
Приказав заложить сани, Елизавета Петровна отправилась к себе, чтобы переодеться. Жанна пошла с ней, чтобы помочь ей. Цесаревна скоро была готова и уже собиралась уходить, но тут ее точно подтолкнуло к аналою, не котором лежала ее фамильная икона, и она опять принялась долго и пламенно молиться.
— Клянусь тебе, Боже, — закончила она молитву, — что если Ты дашь мне русскую корону, все прежние ужасы канут в забвение. Клянусь Тебе править в милости, правосудии и законе!
— Я верю, что Бог принял и выслушал ваш обет! — торжественно сказала Жанна.
Затем цесаревна и Очкасова пошли к дверям, чтобы соединиться с остальными. В зале их с нетерпением ждал Лесток с орденом св. Екатерины и серебряным крестом в руках. Он надел Елизавете Петровне орден на шею, сунул в руку крест и сказал:
— Готово!
Но в этот момент Елизаветой Петровной овладел последний приступ слабости. Ее колени подогнулись, руки беспомощно опустились.
— Да что еще за комедия! — нетерпеливо крикнул грубый Лесток и, взяв царевну за руку, без всяких церемоний потащил ее на двор.
Там уже стояли запряженные сани. Елизавета Петровка с Жанной и Лестоком уселись в первые, сзади уцепились Воронцов и Шуваловы. Алексей Разумовский, Салтыков и Грюнштейн с товарищами поместились во вторых санях. Затем все во весь опор помчались в казармы Преображенского полка.
