Без матерьяльной основы

Но не отвечают на письма
минувшие наши друзья.
Минувшие наши любови
при свете великой зари
так рады цветам
на обоях.
Так рады, что…
черт подери…

,

XXI

Качнулась вдогонку ладонь осторожной руки.
И был бы оправдан мучительной линией жеста
простуженный почерк
железной,
дорожной тоски,
когда б эти строки
ко времени были
и к месту,
когда б эти стекла
туманнее были вдвойне,
когда бы
в летящей за окнами зябкой отчизне,
в мелькании встречных составов
не чудились мне
твои телеграммы
о нашей безвременной жизни.

,

XXII

Открыли ставни.
Вот и жизнь прошла.
Прошли дожди.
В лесу вспухают грузди.
Как серафим,
пропивший два крыла,
кружит над полем гулкий «кукурузник».

День будет жарким.
Будут пчелы ныть.
И те, кто был любимыми оставлен,
поймут, что ничего не изменить.
И свет зажгут.
И вновь закроют ставни.

,

XXIII

Бог умер.

…а вход в цветущую сирень
 чернел готической калиткой.
 Как будто выключить утюг
 забыл Создатель, умирая…

,

Да ни черта это не значит.

Молчит, отвернувшись в окно, голая женщина. Может быть, знает, что я проснулся и ждет моих рук, чтобы накрыть их своими ладонями, не оборачиваясь — удержать или так.

Или такое утро: как в тамбуре последнего вагона движение мира вспять гораздо быстрее движения поезда, впереди — за спиной — только лязгающая неплотно закрытая дверь, а давние стихи складываются сегодня в книгу. Высохший лист малины был бы в ней — выйди она тогда — закладкой или случайно. Все равно умрешь в Самарканде. Случайной закладкой — гадание по книге — не вспомнить, а предсказать.

Вот сейчас она поднимет правую руку и, слегка запрокинув голову, откинет волосы.

Нострадамус выискался — они все так делают — знаешь, но ждешь, принимаешь ставки у себя самого, облегченно вздыхаешь, когда она поднимает правую руку и — только бы не спугнуть — медленные, как выстрел от Джона Ву, волосы падают на спину. Навзничь. Обратно в сон. Дальше в сон.

Выбери себе имя — сейчас — пока я не вспомнил, пока мне все равно.

,