— Но ведь все-таки дела-то идут, — сказал он. — Пока, вероятно, другие делают… ну, а потом он образумится, в лета войдет…
— Однако ему тридцать третий пошел! И нельзя сказать, чтоб он не вмешивался — из-за этого-то и идет такая бестолковщина, что никто в завтрашнем дне не уверен!.. Было решено перевести мануфактур- коллегию из Москвы в Петербург, а потом опять указ: оставить коллегию в Москве. Возьми еще: 9 января уничтожены полицеймейстеры в городах, а 22 марта они восстановлены, и так много очень… И недовольных много. Духовенство и черное, и белое. Черное недовольно тем, что вотчины у монастырей отняты, а белое — что сыновей священников забирают в военную службу…
— Да, конечно, это — мера опасная, — согласился старый князь, — но что ж, найдутся советники, которые смогут воздержать… выйдут новые люди…
Под этими советниками, которые 'смогут воздержать', и новыми людьми он, видимо, разумел себя. Эйзенбаху это было ясно.
— Ну, нынче и это трудно! Нынче на стариков иначе смотрят. Прежде всего всякий, желающий служить, должен идти в военную службу… Это, говорю, чтобы на виду быть. А в военной службу все на голштинский манер заведено… Не угодно ли в строю служить и маршировкой заниматься…
— То есть учить, ученья производить, — поправил князь Андрей Николаевич.
— Нет, самому маршировать, батюшка! Вот князь Никита Юрьевич Трубецкой, сенатор, и тот преисправно во всех орденах, с лентою, в мундире с золотыми нашивками, со своим эспантоном марширует наравне с молодыми, месит грязь пред солдатами.
— Может ли это быть? — опять удивился князь.
— Да на что уж гетман — младший Разумовский, Кирилл — должен, теперь держать на дому у себя молодого офицера, который учит его новой прусской экзерциции.
Призадумался князь Андрей Николаевич, а что как вдруг и его, старого, то же заставят проделывать? — и его хорошее расположение духа быстро стало изменяться. Он уже не с прежним удовольствием, как начал, продолжал расспрашивать о новых порядках, и, чем больше рассказывал ему барон, тем грустнее становилось на сердце князя — по всему было видно, что время переживается переходное, что так, как прожили со дня смерти покойной императрицы, жить нельзя долго и что держава русская находится не в руках мужа, как думал сначала Проскуров, но в руках тридцатитрехлетнего ребенка, никогда не способного стать не только истинно русским правителем, но и вообще сдержать на своих слабых плечах тяжелое бремя власти.
— Куда же ты? Посиди еще!.. — стал удерживать князь Эйзенбаха, когда тот наконец встал, чтобы проститься.
Барон просил извинить его и отказался от обеда.
— Нет, — пояснил он, — мне домой пора. Видишь ли, мне сказали, что на днях должен приехать из армии офицер того самого полка… — и барон не договорил, чаще заморгав глазами.
Андрей Николаевич понял, что дело шло о полку, в котором служил Карл.
— Ну, так вот, — подхватил Эйзенбах, стараясь овладеть собою, — мне обещали прислать его ко мне, и я тороплюсь, может быть, он приехал… До сих пор я не имею никаких еще подробностей.
Эйзенбах заторопился и, несмотря на уговоры князя, быстро ушел. Он и то уже засиделся слишком долго.
II
МАТЬ И ОТЕЦ
Офицер, о котором старик барон говорил князю Проскурову и которого он ждал со дня на день, чтобы узнать наконец, хоть что-нибудь о смерти сына, потому что до сих пор, несмотря на все старания, это оказывалось невозможным, — был присланный курьером из армии Артемий Проскуровский, но Эйзенбах не знал, что это — он, тот самый воспитанник князя Проскурова, из-за которого разошлась свадьба Карла с княжною.
В военной канцелярии было известно только, что теперь очередь приехать одному из чинов Тарасовского полка, о чем и сообщили барону; знакомый Эйзенбаху начальник обещал прислать курьера к нему — вот все, что барон знал, и до самого офицера ему никакого собственно дела не было.
Главным лицом, через кого старик барон имел постоянные справки из военной канцелярии и даже из самого только что образованного военного совета, был некогда рекомендованный им князю Проскурову итальянец Торичиоли.
Теперь Торичиоли, в продолжении трех лет возившийся в правительственных местах, чтобы произвести проект своего усовершенствования взрывчатого вещества, имел в военных кругах некоторые связи. Дело откладывалось с месяца на месяц, но Торичиоли не особенно беспокоился этим. Видимо, он устроился отлично и под шумок, так сказать, своего дела обделывал разные дела, получая с них известный доход. Его положение в Петербурге было настолько хорошо, что Эйзенбах удивлялся изменчивости судьбы. Давно ли, кажется, этот итальянец искал его протекции, когда хотел попасть к князю Андрею Николаевичу, и вдруг теперь барону приходится самому обращаться к нему
— Теперь я живу со дня на день, — говаривал он, — но, когда мой проект будет утвержден, я стану богатым человеком.
С переменою, происшедшею со вступлением на престол Петра III, хитрый итальянец устроился еще лучше, и хотя его проект все-таки еще не был утвержден, но деньги уже завелись у него, и довольно большие. Никто не знал, откуда они.
Когда Эйзенбах вернулся от князя домой, оказалось, что он недаром торопился, потому что почти вслед за ним приехал Торичиоли.
— Ну, что, есть известия? — встретил его барон. — Вы не знаете, явился в Петербург курьер из армии?
Торичиоли сказал, что явился.
— Тарасовского полка?
— Да.
— Что же, приедет он ко мне?
— Вот видите ли, — начал Торичиоли, — когда я сегодня утром пришел в канцелярию, — это слово он произнес с видимым пренебрежением, как человек привычный, — то мне сказали, что курьер приехал, но имя его Артемий Проскуровский.
— Ну, что ж из этого?
— А то, что это — тот самый Артемий Проскуровский, который был воспитанником князя и из-за которого произошла вся история тогда.
Старый Эйзенбах опустил голову.
— Вот оно что! — протянул он. — Ну, и что ж, он не хотел приехать ко мне?
— Нет, я отправился к нему. Мы ведь потом еще встречались с ним в Кенигсберге. Но я отправился собственно для вас, потому что думал, что вам едва ли будет приятно видеть его.
— Ну, — сделал барон.
— Ну, и он мне был очень благодарен. Ему уже приказали поехать к вам, и он не знал, как это сделать… Он мне все рассказал.
У двери в это время послышалось шуршание женского платья, и старуха баронесса, не выдержав, просунула в комнату голову. Она не знала, можно ли войти ей.
— Войди, Луиза, войди! — тихо сказал ей муж. — Вот Иосиф Александрович привез известие…
Он, видимо, хотел подбодрить и себя, и жену, и как-то косо улыбнулся. От этой улыбки его лицо стало еще грустнее.
