— Князинька, родной, голубчик! — заговорил он, заглядывая в лицо Никите Федоровичу, и, увидев сознательную улыбку на этом лице, просиял весь и, опустившись, припал к бледной руке. — Насилу-то… ну, слава Богу!..
Миша стоял с навернувшимися на глазах слезами, радостный, видимо не зная, что ему сделать.
— Батюшка, батюшка! — шептал он только все чаще и чаще и, наконец, разрыдался.
— Княгинюшке сообщите, ваше сиятельство, — сказал ему Лаврентий, — она измучилась ведь.
Миша, напрасно силясь сдерживать свои слезы, торопливо пошел из комнаты.
Через несколько минут пришла Аграфена Петровна. Она явилась бледная, исхудалая. Лаврентий был прав, что она измучилась. С нею вернулся и Миша.
Аграфена Петровна приблизилась к мужу быстрыми, взволнованными шагами и, видимо, привычным уже движением приложила руку к его голове, потом низко нагнулась над его лицом, посмотрела прямо ему в глаза и улыбнулась.
Князь Никита тоже улыбнулся ей.
Она была без своей обыкновенной высокой прически, в белом ночном чепчике и капоре.
— Пошли за Блументростом, — обратилась она к Мише, — он велел дать знать, если будет перемена. Лаврентьюшка, а ты бы теперь отдохнуть пошел — теперь уже можно. Я посижу.
Миша снова пошел, но Лаврентий не двигался.
— Лаврентий, ты слышишь? — сказала Аграфена Петровна.
Старый слуга поднял голову. Князь Никита глазами показывал ему, чтобы он слушался 'ее'.
— Княгинюшка, я сам за лекарем сейчас побегу, — сказал Лаврентий.
— Ты поезжай лучше, я не велела раскладывать карету, — проговорила ему вслед Аграфена Петровна.
Князь Никита хотел приподняться, но из его усилия ничего не вышло.
— Шш!.. Не шевелись! — остановила его жена:- Погоди, приедет доктор.
— И да… да… и давно я так? — с трудом выговорил князь Никита.
— После, после все расскажу, теперь не говори и не двигайся! — опять остановила она, поправляя ему одеяло.
Князь послушно и кротко взглянул на жену. Блументрост не заставил долго ждать себя. Лаврентий нашел его в академии и сразу привез.
— Ну, вот мы и поправились, — заговорил он, входя и потирая руки, — ну, теперь все пойдет хорошо. Поздравляем, поздравляем! — Он не спеша поздоровался с княгиней, оглядел комнату и, видимо, оставшись доволен порядком, подошел к больному, пощупал ему голову, сказал 'хорошо!', подержал за руку повыше кисти и тоже сказал 'хорошо'. — Теперь нужно будет давать только подкрепительную микстуру, — обратился он к Аграфене Петровне, — я вам ее пришлю. Если он захочет есть — дайте ему молока, суп тоже можно, а больше пока ничего.
Блументрост скоро уехал, сказав, что у него в академии много дела и что вечером он заедет на всякий случай. Уходя, он дружески потрепал Мишу по плечу, как старый знакомый.
Аграфена Петровна только по уходе доктора оживилась и пришла в себя. Она села к мужу на кровать и, гладя его руку, заговорила с ним:
— Господи, как ты напугал нас! Ведь вот уже двенадцать дней, как ты без памяти… как тебя принесли тогда…
Никита Федорович силился вспомнить, откуда это и как принесли. У него оставалось смутное впечатление чего-то страшного и ужасного.
— Нет, но кто меня удивляет, — нарочно переменила вдруг разговор Аграфена Петровна, — так это Миша. Представь себе: он не отходил… положительно… иногда ночью придет и сидит… сколько раз засыпал здесь. Мешает, а прогнать жаль… Ты попробуй уснуть теперь… Хочешь, я дам поесть, а потом усни…
И она послала Лаврентия за молоком и супом.
Княгиня ощущала теперь то особенное волнение, которое приходит всегда после долгого и напряженного беспокойства, когда причина этого беспокойства исчезнет. Под влиянием этого волнения ей хотелось говорить, и она говорила, заставляя в то же время молчать Никиту Федоровича. Иногда она останавливалась, боясь утомить его; но он делал усилие, как будто желая спросить, и она снова начинала о чем-нибудь, но старалась говорить как можно медленнее и тише.
Князь Никита слушал голос жены, музыку его, как будто радуясь звуку ее речи, и старался вникнуть в смысл ее слов, но это стоило ему больших усилий. Он не мог как-то удержать в памяти то, что слышал, и уловить связь слов. Ему хотелось все что-то вспомнить, совсем постороннее, и он не мог сделать этого. Несколько раз как будто мысли его уже начинали слагаться в последовательную цепь, но в тот самый момент, когда ему казалось, что вот он вспомнил уже, кто-то, словно пену, сдувал его мысли — и все оставалось по-прежнему гладко и неопределенно, и снова начиналась, завязывалась цепь, и снова обрывалась.
— А что сталось с ним? — вдруг вслух вспомнил он.
Аграфена Петровна, рассказывавшая в это время о распустившихся цветах в саду, вдруг смутилась. Она поняла, что князь Никита спрашивает о Девьере, и не знала, ответить ли ей на вопрос, или отвлечь внимание мужа.
Он смотрел на нее с серьезным лицом и совсем осмысленными глазами.
Аграфена Петровна решила, что сказать будет лучше.
— Ты про кого? Про Девьера? — спросила она. — Он, получив двадцать пять ударов, вынес их, говорят, легко и отправлен уже в ссылку в Сибирь, — добавила она, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.
И вдруг вся виденная картина у рынка на площади стала во всех своих подробностях пред глазами князя Никиты. Толпа загудела кругом, в виски застучало, затрещали барабаны — и все смешалось. В воздухе явилось множество рук, видных до локтя, и все они как-то одна из-под другой замахали в глаза Никите Федоровичу и сделались сквозные, красные, точно насквозь пропитанные горячим, жгучим светом. Он заметался по постели и снова впал в беспамятство.
Аграфена Петровна с ужасом глянула на него и в отчаянии протянула руки. Князь Никита бился уже, бредил и не узнавал жены.
Вечером Блументрост застал его в худшем, чем в первые дни, положении. Такого скорого повторения припадка горячки, как он определил болезнь Волконского, он не ожидал и объявил, не скрывая, что больной уже в безнадежном состоянии.
Князь Никита перестал быть человеком. Он потерял всякое ощущение, всякую возможность сознания. Он чувствовал вокруг себя свинцовый, тяжелый туман, голова его будто раздавалась во все стороны и достигала ужасающих размеров… Необыкновенные, частые, шипящие и трещащие звуки неслись откуда-то и сталкивались и сплетались, но все так же мерно отбивали однообразный такт с одинаковыми промежутками.
'Ха-а-а… а… а-а…' — шипело у него в горле, и он не знал, что разговаривает в это время.
Так он без умолку, не переставая, говорил ровно сутки, но сам он уже давно потерял счет времени и даже забыл о его существовании.
Наконец, вдруг или мало-помалу (для Никиты Федоровича т_е_п_е_р_ь это было все равно) опустились в его душу новый мир и покой. Слышалось тихое церковное пение, дым кадильницы стлался в воздухе, и парчовая риза священника ломалась красивыми складками. Кто-то сдержанно плакал возле.
'О чем же тут плакать, когда мне так хорошо? — подумал Никита Федорович. — Но что ж это все такое?… Я умер, должно быть, — решил он, — и это по мне служат… Так вот оно что, вот что значит смерть… вот она… И все видишь и чувствуешь… как хорошо!..'
Но кровать и комната остались прежними и как-то слишком уже н_и_ч_е_г_о не изменилось.
'Соборуют меня — вот что', — опять догадался Никита Федорович и стал вслушиваться в молитвы, и сейчас же заметил, что служат молебен.
Аграфена Петровна, когда Блументрост сказал, что надежды нет и его наука помочь бессильна, подняла образ из Троицкой церкви и решилась отслужить молебен у постели больного мужа.
И князь Никита вернулся к жизни.
Когда священник, окончив молебен, тихо и торжественно подошел к постели Волконского, бережно
