Для начала решили поколесить по Валдаю, где, как оказалось, прежде никому бывать не доводилось. Кроме Егора, который лет десять назад гостил на даче у дальней родни в деревеньке Теребень. Помнить толком он ничего не помнил, помимо встречи с лисой на проселочной дороге, гигантских, в три охвата, елей, чудесной бабочки медведицы с багряными, в черных горошинах, крыльями и восхищенных возгласов никогда не бывавшего в Швейцарии отца: «Швейцария! Чистая Швейцария!» Решили — надо посмотреть. Ну а оттуда, если Господь попустит, — через пригоже раскинувшийся по берегам Тверцы и сияющий куполами над монастырскими стенами Торжок на Ржев и Вязьму… Далее из смирения планов не строили — местные духи сами подскажут вернейшие пути.
— Удивительно, какая я дура, — сказала Катенька, извлекая заправочный пистолет из горловины бензобака. — Все ждала и ждала, когда же начнется
— Что не заметила? — Настя поморщилась, будто произнесенные слова поцарапали ей горло, хотя на самом деле она была раздражена назойливо щекотавшим ей нос, призрачно дрожащим в воздухе и потому видным завитком бензинового пара.
— Не заметила, что уже живу ею. Живу, и жизнь моя полна чудес. — В подтверждение сказанного Катенька в театральном удивлении похлопала ресницами. — Знаешь, свои придумки, чтобы не забыть, Тарарам записывает на ладони. Такая привычка. Ну вот… Есть люди, читающие по руке судьбу, а я по Роминой руке читаю его мысли.
Деревья вокруг были зелены той яркой зеленью, которая на севере и в августе выглядит сочно, молодо, неугомонно. Растительная жизнь просто не успевала здесь устать и состариться, оставаясь юной до самой смерти, как молочный зуб. Даже сейчас, когда небо незаметно затянула хмарь, прыснувший с белесых небес мелкий дождик веял не унынием и скукой, а свободой, свежестью и чистотой.
— Я ошибался, — сказал Тарарам, выруливая с бензоколонки. — Душ Ставрогина — это не привет с той стороны.
— Как догадался? — Егор сосредоточенно листал дорожный атлас.
— Мне голос был. В виде озарения и ниспослания верного знания. — По тону сказанного Егор не понял, шутит Рома или нет. — Душ Ставрогина — это зародыш нового мира. Того, который не продут еще сквозняками ветра перемен до хронического насморка. Он — оживающий сон земли. — Тарарам широко взмахнул рукой. — Нам щедро даруется новый эдем. Это, дружок, и есть спасательная капсула, в которую надо пересесть. Дверь в нее. Нужно отважно ступить за порог, уйти в первозданные дали и помочить пятки в море. Новый эдем надо потихоньку населить, а то там некому стрелять лося в двенадцатый позвонок. Собственно говоря, этот элизиум уже принял нас, поскольку сам определяет, кого отвергнуть, а кому открыться. Еще немного, и миры поменяются местами — этот станет призраком, а тот, девственный, воплотится. И тогда — гудбай, господа. Закрытие Америки. Тогда — гуляй, Вася, ешь опилки.
На мойке строго договорились, что Тарарам идет лидером, а Катенька — за ним. Во-первых, «самурай» на трассе — совсем не чемпион (это он по пашне, там, где танки вязнут, скачет зайцем, а по шоссе — сто тридцать, и край), поэтому, если Катенька на дороге забудется и педаль притопит, Рома за ней может и не угнаться. А во-вторых, Тарарам намекнул, что вооружен супротив пасущейся на асфальте продажной сволочи в погонах, так что удар из засады готов принять на себя. В случае же необходимости штурманы осуществляют мобильную связь. Катенька, отчаянно решившая идти в фарватере судьбы своего мужчины, не возражала.
Распогодилось так же внезапно, как недавно засмурнело. Дождь, не успев начаться, кончился, хмарь развеялась, и мокрая зелень на предполуденном солнце сделалась еще ярче. Мелкие капли на лобовом стекле в два взмаха стерли щетки дворников. Асфальт даже не промочило.
Словом, тронулись. Рванули вон из города, накрытого незримым раскаленным куполом, трепещущим полем, звонким контуром безумия, растревоженной и клубящейся сферой Вернадского, — из города, насмерть опоенного великой симфонией конца. Гениальной и страшной симфонией. Ее сочинил тот, чья музыка разбивает сердца. Где найти ему благодарного слушателя?
Сфера трепетала, гудела, бродила в сложном движении, как рой над маткой. Закон явился, был брошен в котел вселенской переплавки, вступил в реакцию, исторг из клокочущих недр смерчи и огненные протуберанцы. Музыка смерти колыхнулась, вздрогнула, готовая вдребезги рассыпаться на тысячу звонких нот.
Словом, отправились. Едва успели. Потому что следом, пуская слюни с языка, уже бежали псы расплаты.
Неприятности начались сразу за Любанью.
Черный, глухо тонированный «лексус» с индульгенцией-триколором за лобовым стеклом так некрасиво, по-хамски подрезал Катенькину «мазду», что Катенька, ударив по тормозам, едва успела уйти на обочину, при этом чудом удержав машину от прыжка в заросший могучим борщевиком кювет. «лексус», обойдя следом и «самурая», как ни в чем не бывало умчался вдаль и скрылся за маячившей в перспективе трассы фурой. Катеньке не часто подмигивала смерть, поэтому она, бледная, оцепеневшая, с разом похолодевшей в жилах кровью, некоторое время отходила от происшествия в замершей на обочине машине. Тарарам, не поняв толком, что случилось, тоже съехал на обочину и сдал задним ходом к «мазде».
— Он нас чуть не убил! — потрясенно повторяла Катенька. — Он чуть не убил нас!
— Сука! — лаконично подтвердила Настя.
Рома попросил рассказать, что стряслось. Катенька не могла. Рассказала Настя.
— Разлучить нас хотел, тварь нехорошая, — извлек смысл Тарарам. Конечно, ко второму пришествию он не имел никакого отношения, но чувствовал вещи глубоко и тонко. — Не нравится ему, когда людей ведет любовь…
В Сябреницах, немного не доезжая Чудова, известного на всю страну крупным спичечным производством, «самурая» остановил взмахом полосатого скипетра притаившийся за кустом отцветшей сирени дорожный башибузук. Рома превысил всего ничего — километров на десять-пятнадцать, — поэтому в сердцах обложил крохобора, пока тот вразвалочку шел к согрешившему «японцу». Приложив ладонь к брусничному околышу, инспектор предъявил на обозрение экран своей скоростемерки и пригласил Тарарама на разговор к офицеру в стоящую под кустом патрульную машину.
Спустя немного времени Рома вернулся.
— Сколько? — Егор ожидал конца сделки в «самурае».
— Забудь, — махнул рукой Тарарам. — На этот случай у меня фантики есть.
И он поведал историю, как однажды девушка Даша — способный график мухинской школы, — поспорив в запале с каким-то мелким провокатором, нарисовала приличное количество довольно достоверных денег. Внимательного изучения фальшивки не выдерживали, но на скорый взгляд сомнений не вызывали. Спор был выигран. Доказав высокий профессиональный уровень, Даша собиралась подделки сжечь, но Тарарам придумал цветным бумажкам правильное применение.
— Эти фарисеи при тебе деньги в руки не берут, подставы боятся. Играют в честных — сперва судом постращают или прав лишением, а после нехотя так, будто одолжение тебе великое делают, соглашаются: мол, бакшиш по таксе положите вот сюда и больше не грешите. — Рома махнул рукой Катеньке, съехавшей на обочину позади засады, чтобы пристраивалась за ним. — Так что, когда дело вскроется, поди докопайся, от кого фантик получил. Я, спасибо Даше, уже четвертый год им эту липу впариваю.
В Трегубове, бессмысленно махая крыльями, под колеса «самурая» бросилась заполошная курица. Объехать сигающую из стороны в сторону дуру было невозможно. Глухой удар в бампер — и пыльная белая тушка отлетела в канаву. Два мужика на завалинке оживленно следили за событием и наконец расхохотались, тыча пальцами в оставленную им добычу. Такого здесь произойти никак не могло — трасса была тяжелая, и местные курицы в своем коллективном бессознательном выработали строгое табу на подобные вылазки. И тем не менее… Трубка у Егора запела «Славься…» Настя поздравила с удачной охотой.
На подъезде к Новгороду дозаправились и договорились в первой же встреченной на пути приличной закусочной пообедать. Когда вновь выехали на шоссе, Катенька взглянула на указатель уровня топлива и поняла, что колонка-автомат не долила ей как минимум литров восемь. Катенька таких вещей не любила, но срывать досаду было не на ком, так что пришлось весь негатив похоронить в себе, а это вредно. Тарарам
