слезы в этот скорбный час».
В четвертой спальне Курильщик устает от их пения, не слыша его. Карты ложатся на одеяло — Табаки раскладывает пасьянс. Сфинкс играет с кошкой: опрокидывает ее носком ботинка и отдергивает ногу от острых когтей. На кровати Горбача лицом к стене лежит Черный. Снизу его не видно, но все знают, что он там. Он не спит. Он читает стихи Горбача, написанные на стене цветными мелками, читает немного стыдясь, как чужое письмо, случайно оказавшееся перед глазами.
Гаснет свет, и последние застрявшие в коридорах Логи спешат разойтись по спальням. Девушка в коляске, похожая на японку — Кукла — поднимает над головой зеленый фонарик на цепочке. Рядом с ней идет Красавица, почти не спотыкаясь даже в темноте. Кукла красива. Маленькая, с безмятежно гладким лицом. Мимо пробегают Логи с оттопыренными губами сплетников, хихикают, и засмотревшись на Куклу, натыкаются на стены.
Черный уже на своей кровати. Лежит, пытаясь вспомнить так понравившееся ему стихотворение о старике, который вытащил из реки собаку. На верхнем ярусе той же кровати, Горбач яросто трет стену смоченным слюной платком, стирая именно этот стих. Курильщик вздыхает и ворочается во сне. Одеяльные холмы в розовых отблесках ночника.
Меж холмов и складок вырастает белое здание и ползет вверх башней в двадцать два этажа. Загораются кнопки окон. Курильщик взлетает до четырнадцатого и заглядывает в него. Отец, мать и брат, очень прямые, до ужаса смахивающие на манекены, сидят на диване в гостиной и смотрят на него.
Он влетает в форточку, неловко виляя задом и размахивая руками.
— Вот наконец и ты, сынок… Садись с нами.
Он в своей кровати, шторы опущены, в комнате темно. Пол вибирует. «Что это?» Как солдаты на марше, они въезжают рядами, все с одинаковыми стрижками, черно-белые, как сороки… Фазаны.
— Ну… встать! — скрипит голос покойного (он же умер! я помню!) Ара Гуля и длинный палец- макаронина упирается точно в середину его лба. Лоб сразу начинает болеть, как будто в этом месте синяк. — Встать!!!
«Они ведь знают, что я не могу!» Курильщик лежит неподвижно, а визгливые голоса все выкрикивают: «ВСТАТЬ! ВСТАТЬ! ПОДЪЕМ!» Пока он не начинает плакать.
— Ты не пришел меня помянуть! — шипит Гуль, ввинчивая палец в ноющий лоб Курильщика.
— В этот скорбный час! — поют Фазаны хором: — Когда мы говорим «прощай»…
Они меня хоронят? Но я же еще жив?
На тумбочке горшок с геранью. Курильщик всматривается в ее листья и на одном из них замечает крошечное зеленое пятнышко.
— Иди сюда, — шепчет голос Сфинкса. — Давай, не бойся…
Лист заслоняет комнату. Каждая прожилка на нем — размером с дерево, пушок, что покрывает листья — некошеные травы. На краю этой изумрудной саванны сидит Сфинкс в зеленом плаще с прозрачными крыльями, и болтает ногами.
— Видишь, как все просто? И нечего бояться.
— Мы теперь всегда будем здесь жить?
Лист вздрагивает, слышится отдаленный грохот.
— Что это?
— Это слоны бегут, — отвечает Сфинкс, помахивая длинными усиками. Они растут у него прямо из лба. — Бегут… бегут…
— Да, сынок, — отец кладет руку ему на колено. Они в гостиной на диване, рядом мать и брат. — Понимаешь ли, они иногда здесь пробегают по своим делам…
Курильщик всматривается в бежевый ковролин, на котором отпечатался гигантский след слоновьей ноги.
На чердаке Дома со скрипом поднимается крышка напольного люка. Слепой протискивается в щель и, встав на колени, опускает крышку на место. Сверху на люке есть железное кольцо, а снизу — ничего. Это дверь только для Слепого. Он отряхивает пыль с одежды и, мягко ступая по дощатому полу, крадется через чердак. Пять шагов от крышки люка до стула, обратно почему-то четыре с половиной. Он знает, что стул с дырявым сидением будет там, где он его оставил в прошлый раз. Здесь никто не бывает. Только он сам и Арахна. Она висит в своем углу — крошечная, почти незаметная — и притворяется мертвой. Опустившись на дырявый стул, Слепой достает из-под свитера флейту.
— Слушай, Арахна, — говорит он в пустоту. — Это только для тебя.
Тишина. Чердак — самое тихое место в мире. Отрывистые, дрожащие звуки заполняют его, струясь из-под пальцев Слепого. Слепой плохо представляет, чего он хочет. Это должно быть как сеть. Как ловчая сеть Арахны — огромная для нее, и незаметная для других. Что-то, что и ловушка, и дом, и весь мир. Слепой играет. Впереди ночь. Он выводит знакомые мелодии. То, у Горбача получается красиво, у него сухо и оборванно по краям, только свое у него получается красивее. В погоне за этим «своим», он не замечает шагов проходящей ночи — и она проходит мимо, сквозь него и сквозь чердак, одну за другой унося его песни. Арахна делается все больше. Она заполняет свой угол и выходит за его пределы; серебряная паутина опутывает весь чердак, в центре ее — Слепой и огромная Арахна. Арахна вздрагивает, и ее ловчая сеть вздрагивает вместе с ней — прозрачная паучья арфа от пола до потолка. Слепой чувствует ее вибрацию, слышит звон, бесчисленные глаза Арахны жгут ему лицо и руки, он улыбается ей, уже зная, что получается именно то, чего он хотел, еще не совсем, но уже близко.
Они играют вдвоем, потом втроем, с ветром, поющим в трубах. Вчетвером — когда к ним присоединяется серая кошачья тень. Этажом ниже ее двойник пересекает коридор, летит по ступенькам, останавливается в другом коридоре, и присаживается вылизать грудь и лапы.
Когда Слепой обрывает песню сразу исчезает в пыльном углу Арахна, уменьшившись до размеров ногтя, а кот утекает в напольную щель. Только взбесившийся ветер продолжает выть и стучать по трубам, рвется в слуховое окно, дергает раму — стеклянный дождь — и он врывается внутрь, засыпая дощатый пол мусором и снегом.
Не обращая внимания на осколки, Слепой проходит по ним босиком. Подойдя к звездообразной дыре, протягивает руку в рамку стеклянных ножей, берет с крыши снег — пушистый и мягкий под твердой коркой — и пьет его с ладони.
— Я пью облака и замерзший дождь. Уличную копоть и следы воробьиных лапок. А что пьешь ты, Арахна?
Арахна молчит. Ветер улетает, затухая и тоскуя. Взволнованный песней кот пушистой стрелой мчится вниз сквозь этажи. Ниже и еще ниже, до пропахшей чужими котами площадки, потом прямо — и оказывается рядом со своим двойником. Три круга кошачьего танца, соприкосновение всезнающих носов, две истории: о ночной жизни дворового мусорного бака и о концерте с пауком. Потом они бегут — лапа к лапе, ребро к ребру — мимо погасшего экрана телевизора, мимо уснувших тел, и наконец сворачивают в дверной проем, в душную темноту, где сидит хозяйка с третьим котом на коленях. Синхронным прыжком коты запрыгивают на острые хозяйские плечи. Их шкуры смешиваются, образуя одно пушистое одеяло.
ДОМ
Ветер звенел стеклом. С крыши капало. Слепой услышал тихое журчание и вздох Красавицы, который, не просыпаясь, устроился поудобнее в собственной луже. Вонючка посвистывал носом. Слепой крался между кроватями, прижимая к груди одеяльный сверток с кедами. Сиамцы лежали в одной постели, с точностью до сжатых кулаков повторяя одну и ту же позу. Волк наверху спал в обнимку с гитарой, когда он
