Слепому интересно, когда вернется из похода в наружность Крыса — главный Летун Дома, которой он надавал заказов на крупную сумму. Рыжая не знает, когда вернется Крыса. Никто этого не знает. Даже сама Крыса. Черный начинает выспрашивать, где Крыса ночует в наружности и как ей удается оставаться там так подолгу, но ни Рыжая, ни Муха ничего не могут ему сказать, потому что сами ничего об этом не знают.
Рыжая глядит в потолок.
— У вас когда-то была стена, на которой жили звери… — совершенно невпопад говорит она. — А дверь вы держали запертой. И ставили перед ней ловушки. Крысоловки и капканы. Так говорили. Я представляла себе эту вашу стену так часто, что в какой-то момент стало очень важно увидеть ее на самом деле. Тогда я влезла в вашу спальню через окно…
— Там решетки и нет карниза, — шепчет Лорд, не сводя с нее горящих глаз. Рыжая глядит на него мельком и усмехается.
— Тогда решеток еще не было. А вдоль стены есть такой крошливый выступ. Я прошла по нему до середины и испугалась. Проторчала там целую вечность, не могла пошевелиться. Пока меня не засекли старшие. Это было ужасно.
— Они тебя сняли, — угадываю я. — Притащили лестницу и спустили вниз.
— Нет. Они просто стояли внизу и смотрели. Им было интересно. Пришлось идти дальше.
— Ага, — содрогается Горбач, — смотреть с интересом они умели. Лучше не вспоминать…
— Не мешай! — Я подползаю ближе, подозревая, что вот-вот услышу что-то ужасно интересное. Что- то важное. — Ну, ну! — подбадриваю я Рыжую. — И чего было дальше? Ты влезла и…
— И очутилась в вашей спальне, — Рыжая, смущенно улыбаясь вертит окурок. — Сначала просто радовалась, что стою на земле, такой надежной и твердой. Потом рассматривала стену. Она оказалась не совсем такой, как я ее себе представляла, но все равно была удивительная. У нее как будто не было краев. С обеих сторон, — Рыжая разводит руками, показывая что-то необъятное. — Трудно объяснить. У меня было мало времени, я знала, что вы вот-вот вернетесь, а ведь еще надо было заставить себя вылезти в окно, пройти по этому жуткому карнизу и съехать по трубе… Но я не удержалась. Нашла в тумбочке толстый фломастер и нарисовала на стене птицу. Она получилась такая невзрачная, уродливая… Испортила вам всю стену. Я так расстроилась, что даже не заметила, как вылезла обратно и спустилась. Потом пол ночи проревела.
— А через два дня, — заканчивает Сфинкс, — ты вернулась, чтобы раскрасить свою чайку. Белилами. И подписалась — Джонатан. И Джонатан стал оставлять нам подарки…
— Господи! — стонет Горбач. — Так ты и была Джонатаном? А мы-то мучились, капканы расставляли…
— Вот это вот, — сообщаю я своим ногтям, — это и называется потрясением. Когда вдруг узнаешь неразгаданную тайну. На старости лет. От такого запросто можно получить психическую травму. Понимаешь, Черный, мы все время находили…
— Я все понял, — перебивает Черный. — Не надо объяснять.
Но ему не понять. Ни ему, ни Лорду с Македонским, ни Лэри. Поймут только Стервятник, Валет, Красавица и Слон. Если им рассказать. А больше никто.
Все чем-то тихо шуршат. Горбач хлопает себя по карманам, Слепой тоже где-то роется. Я выуживаю из уха серьгу. Наши руки встречаются над расстеленным одеялом. На ладони Горбача бронзовый колокольчик. У Слепого — монета на шнурке. Я держу серьгу. «Дурнопахнущему пирату от Джо, Летуна над морями» — цитирую я. — Только записка, конечно, давно потерялась.
Рыжая кусает губу:
— Вы их храните! До сих пор!
— Это же подарки Джонатана, — смеется Сфинкс. — Реликвии. Если я не ошибаюсь, одна даже перешла по наследству к Лорду. Ракушка.
Лорд хватается за ракушку и сжимает ее в кулаке. С очень фанатичным видом.
— Да, кстати, — припоминаю я. — Больше всего подарков получал Слепой. Почему-то. Всяким жадным людям было даже как-то обидно.
Рыжая вспыхивает и бросает на меня взгляд в котором смешаны упрек, просьба не углубляться в воспоминания и еще много чего, так что язык сам собой прикусывается, а в голове начинают вертеться запоздалые догадки насчет того, кто по какой причине очутился этим вечером в нашей спальне.
— Вот как? — говорит Черный, отпивая остывший чай и ни на кого не глядя. — У Джонатана, значит, были свои любимчики?
Рыжая краснеет еще сильнее, но гордо выпрямляется и кивает:
— Да, были. И сейчас есть. А что?
Под взглядом Лорда, я бы на месте Рыжей, такого говорить не стал. Вообще в присутствии полыхающего очами, нечеловечески красивого Лорда, я бы на ее месте потерял дар речи. Но девушки — странные существа. Если ей больше нравится Слепой, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов Джонатан не просто так рисковал жизнью, лазая в чужие окна.
— Я вспомнила один пасьянс, — говорит Муха, смущенная общим молчанием. — Называется «Голубая Мечта». Почти никогда не выходит, но если вышел, считай, главная мечта сбылась. Интересно, правда?
— Жуть, — говорю я. — Показывай скорее. У меня полным-полно всяких мечт.
Македонский передает карты и отодвигает чашки на край одеяла. Муха начинает раскладывать пасьянс, по ходу давая путанные объяснения. Рыжая дрожит и кутается в одеяло, поджимая под него босые ноги.
— Если ты замерзла, надень мои носки, — предлагаю я. — Потом вернешь как-нибудь. Когда зайдешь к нам еще.
Она не возражает, и Македонский идет доставать из шкафа мои носки.
— Может, и мой свитер? — робко говорит Лорд. — Он теплый…
— Вот, — горестно сообщает Муха, застыв с последней картой в руке, — не вышел! Как всегда. Я же говорю, он почти никогда не выходит. Это специально так, чтобы было интереснее.
Она поворачивается к Лорду:
— Можно я надену твой свитер? Я тоже что-то замерзла. Прямо вся дрожу.
Лорд вяло кивает:
— Конечно.
— А какая у тебя голубая мечта? — спрашиваю я Муху. — Та, что никогда не выходит?
Она отмахивается от меня картой:
— Что ты! Нельзя рассказывать, а то никогда не сбудется.
Горбач и Лэри тайком позевывают. Рыжая натягивает мои носки.
— Хорошо у вас, — говорит Муха. — Но вроде уже поздно. Ни у кого нет часов?
— Шшш… — шипят на нее со всех сторон, и удивленная Муха зажимает себе рот.
— Чего? — бормочет она в ладонь. — Я что-то не так сказала?
— Не стоит упоминать в присутствии Табаки вот это самое, что ты только что упомянула, — говорит Горбач качая головой. — Правда, не стоит.
— А чего я такого упомянула? — шепотом спрашивает Муха. — Я уже и сама не помню.
Горбач и Лэри стучат себя по запястьям и таращатся на несуществующие часы. Лэри, подразумевая меня, с преувеличенным отвращением, но бедную Муху его вид окончательно запутывает.
— Что это? — спрашивает она. — Болезнь какая-то?
От этого разговора, и особенно от жестов, меня начинает тошнить. Слегка. Обиженный что, что они заостряют внимание на моих психических аномалиях, отползаю под кровать и зажимаю уши — пусть себе обсуждают. От одного упоминания часов, я еще никогда не впадал в буйство — это всем известно. Когда выползаю, говорят уже о другом. И вообще собираются.
Девушки стоят без одеял, у Мухи из-под серого свитера Лорда торчит собственный, пестрый. Одергивая оба, она любуется своим отражением в полированной дверце шкафа и весело скалит зубы. Лэри натягивая сапоги, поет дифирамбы ее ременной пряжке, которую я прозевал. Македонский сворачивает одеяльную скатерть. Сфинкс и Слепой тоже собираются, а Лорд, отъехавший в угол, чтобы освободить
