Очерки

снаружи; на почтовой дороге и денно и нощно целые волости мужиков работают и горстями, и боками, и лопатами и топорами. Смотришь, дороги и узнать нельзя: на мостах новые перекладины, перила стоят прямо и весело поглядывают своей свежей дымчатой краской с красными и белыми полосками; самая дорога как ладонь, ям и рытвин, от которых захватывало дух и замирало сердце у всякого проезжего, как не бывало; подле городской будки, всегда пустой и необитаемой, откуда ни взялся инвалид с алебардой; в присутственных местах не найдешь уже ни одного стекла битым, у винных подвалов, вместо одного, поставлено трое часовых, и солдатские штаны, рубашки уже припрятаны с глаз долой куда-то дальше; даже свиньи, всегдашние, неизменные свиньи, сквозь землю провалились; на почтовых станциях, вместо двух заветных пар лошадей, согнали по 20 и 25 пар из окольных обывательских; по соседним лесам раздалось щелканье из ружей в дичь, назначенную к столу начальника губернии; по рекам и озерам замелькали огоньки в ночной ловле рыбы с острогой. Все принарядилось и приготовилось к предстоящему торжеству и как будто замерло, чуя скорую и сильную грозу: народ не толпится ни на улицах, ни на почтовой дороге, пономарь не стоит на колокольне, все идет иным путем, исправника давным-давно нигде не видать, становые как будто сгинули да пропали. Глухо, как будто с того света, время от времени ходят нерадостные слухи, сообщаемые вполголоса, что его превосходительство там-то на исправника пригрозил, там-то судью и казначея обещал под суд отдать и в острог посадить, там-то городскому голове бороду выщипал, там-то на почтмейстера и благочинного обещал пожаловаться почтовому и духовному начальству, смотрителя уездных училищ не принял с представлением, учителей выгнал вон. И замирает уездный люд в какой-то безысходной истоме, с обливающимся кровью сердцем и окончательно падает духом, когда заслышатся зловещие десятки почтовых колокольцев и выскочит в город первая тройка с запыленным, непроспавшимся, перепуганным до последнего нельзя исправником. Благополучно ли, с громом ли и молнией пронесется гроза, все же время и привычка возьмут свое, и уездный городок опять вступит в свою колею, во все права своей однообразной, безысходной, скучной жизни; к хорошему и окончательному довершению плачевной картины за летом наступает безотрадная осень с грязью по колена на улицах, с грязью выше колен по задворьям, с ливнями без перемежки на целые недели, с завываньями холодных ветров в трубы и во все скважины утлых деревянных домишек. Требуются двойные рамы и приноровка к той одуряющей зимней жизни, срок которой так длинен и до безобразия утомителен. На семь месяцев опять запирается весь уездный люд в своих домах, домиках и домишках, развлекаясь на первых порах моченьем и соленьем брусники и клюквы, вяленьем брюквы и репы с репорезова дня (15 сентября) и лакомясь свежей пшенной кашей с свежим льняным маслом на Пятницу-льняницу (28 октября) и капустницу — порою свежей капусты в начале октября. А там и Кузьма и Демьян с гвоздем, Михайло с ледяным мостом, Федор- Студит — на дворе студит, а на Введенье приезжает и сама зима, в теплой одежде, на пегой кобыле.

Счастлив тот уездный городок, на бездолье которого судьба выкинула счастливый жребий собирать у себя раз в неделю по будничным дням людные базары с громким народным смехом, в котором так много жизни, и вдвое счастлив городок этот, если в нем бывает ярмарка, если только не отняло от него этого счастливого права ближнее село, поставленное в лучших обстоятельствах, на более бойком и удобном месте.

Ярмарка — такое событие, которое способно мутить и волновать всю ближнюю и дальнюю окольность уездного городка. За несколько недель думают об этом в городе и с полнейшим нетерпением и интересом следят за всеми приготовлениями: как появляются, бог весть откуда, груды досок, жердей, как из них образуются балаганы, как балаганы эти заставляют всю городскую площадь и ширину ее и как, наконец, начинают появляться в городе набитые доверху, закрытые кожей и плотно перевязанные веревками возы с товарами. Парочки лошадок с кибиткой привозят бородатых хозяев-офеней, накануне самого дня ярмарки — в так называемое подторжье — с раннего утра собирается деревенский люд в своих одноколках, на разбитых, измученных лошаденках. К вечеру в этот день весь городок, до того всегда спокойный и тихий, наполняется разнохарактерным густым бестолковым гулом, из которого нет никакой возможности выделить что-либо общее, имеющее какой-либо частный смысл и значение. Резче выдаются голоса ближних, и гулом мельничных колес в густом бору отзываются дальние ряды всего ярмарочного народа, явившегося сюда за барышами и с надеждою на прибыльный сбыт и лучшую участь, чем была та, которую несет православный народ до ярмарки. Нет ни одной одноколки, внутри которой не лежало бы какого-нибудь предмета для сбыта — масла, ниток, сермяги, холста, пряжи, и нет ни одного хозяина, которого не мутило бы желание приобрести взамен своего что-нибудь из чужого: суконную шапку, решемской кафтан, галицкой выделки овчинку, макарьевские валенки на зиму, ивановского ситцу, московский платок, и проч., и проч. К ночи город населяется в сто — в двести раз плотнее и разнохарактернее; некоторое время в сумерках бродят еще к нам разные новые лица, из которых большая часть только раз в год — и именно в этот раз — видит свой уездный город, но скоро все мало-помалу стихает, гул редеет, и все, как бы сговорясь и по какому-то незримому приказу, смолкает, и город становится как будто вымершим, как вымирал во все будничные дни до ярмарки. Спит и богатый мужик в доме обывателя — старинного знакомого человека, с которым давно уже доводится водить ему хлеб-соль, спит и бедняк — оборванный, замученный мужичок, свернувшись калачиком на своей неуклюжей коротенькой одноколке, рядом с сердобольной хозяйкой-сожительницей, во всем покорной, ни в чем не перечащей своему мужу, спит на отводной квартире и чиновник дальнего городка, в котором не бывает ярмарки, приехавший сюда закупить огурцов и разной столовой и чайной посуды для домашнего обихода, спит и купец в своем балагане, более всех счастливый, более всех выигрывающий в общем смятении, на которое завтра поутру посмотрит с живейшим участием весь городской народ, а вечером и он поплетется туда же в ряды, сначала присмотреться и приторговаться, чтобы на другой день уже обезлюдевшей ярмарки сделать и себе годичный запас всего крайне нужного и неизбежного.

Не без сожаления, не без сердечного участия и не всегда сдерживаемой тоски смотрят потом все городские, как прежним порядком выезжают вон из города значительно обмельчавшие купеческие возы и как будто увозят их радость, с которою они встречали те же возы дня за три; в церквах уже не слыхать веселого праздничного перезвона, улицы по-прежнему пусты, хотя и значительно сорнее, чем были до ярмарки, балаганы ломают и убирают до последнего колышка, до последней щепки.

— Ужасти как жалко, так что плакать хочется, что всего только в три дня ярмарка кончилась, даже и потанцевать не удалось нынче! Хоть бы полк пришел! — вздыхают городские барышни на первых же днях после ярмарки.

— По указу губернского правления ярмарке местной дозволено производить торг только в течение трех суток с 24 по 27 включительно! — успокаивает барышень городской любезник, но никогда не достигает своей цели; барышни настойчиво требуют, чтобы ярмарка продолжалась непременно месяц, два, три, четыре… чтобы полк стоял в это время, чтобы актеры привозили театр; любезник успокаивает их тем, что зависит все от воли начальства и что нельзя же так, чтобы все время была ярмарка, надо же и в присутствие ходить, а то в делах произойдут упущения.

Все успокаиваются на том заключении, что в губернском городе жить лучше, а еще лучше в столицах, где каждый день ярмарка.

— Ну, батюшка Тихон Мироныч, что купили, что продали? — толкуют между собою высшие городские власти.

— Меринка-то своего, что подпалой был, сбыл Митрошка-барышник мужичонку из Сосницкой волости за двадцать пять рублей — понравился. Так как-то, знаете, он ему перцу в неприличное место посыпал, в ноздрях да в ушах волосы выщипал, а как вывел, так конь передом и задом — понравился, сбыл!.. Ну а вы что изволили?

— Да опять дридидаму двенадцать аршин на шаровары, не могу, чтобы не широкие были. Избаловала меня кавалерийская служба, с нее самой привычку эту несу… Супруга ваша?

— Известно, тряпья всякого нацапала: ситцев да кисеи да колец разных. Мучение-с!..

— Истинно, мучение, Тихон Мироныч, — мало по одной, по десяти, целым присутствием по рядам-то ходят да совещают, а купец — известно — рад бабьему толку, да шалью им и оказывает свое высокопочитание, а потом и взвоют наши барышни до новой ярмарки.

— Тяжелы времена, тяжелы стали. Пущай наши барышни да попадьи, таков закон уж, стало быть, а то вон и мещанки-то в немецкие платья оделись да и шляпки напялили. Тут уж и пришествие антихриста поневоле вспомянете!..

— Ну а вы что, приказные франты наши городские?