совершенно невыносим я еле сдерживалась, чтобы не лупить его беспрерывно.
В четверг вернулся отец, очень взволнованный, они с Брайаном шептались, а я старалась побольше быть с ними, поручив детям все, что возможно. Вудро требовал, чтобы дед – или еще кто-нибудь – поиграл с ним в шахматы, пока дед не перекинул его через колено и не всыпал ему, поставив потом в угол.
В пятницу объявили войну. Экстренные выпуски появились на нашей улице как раз перед полуднем, и муж тотчас же позвонил своему товарищу, лейтенанту Бозеллу. Тот заехал за ним, и они оба отправились в форт Ливенворт, по месту своего назначения. Брайан не стал дожидаться телеграммы.
Брайан младший и Джордж пришли домой обедать, проводили отца и в первый раз в жизни опоздали в школу. Нэнси и Кэрол прибежали из своей школы, всего в нескольких кварталах от нас, как раз вовремя, чтобы поцеловать Брайана. Я не стала спрашивать, сбежали они с занятий или школу распустили – это не имело значения.
Отец отдал честь лейтенанту Бозеллу и Брайану и направился прямо на остановку трамвая, не заходя в дом.
– Ты знаешь, куда и зачем я иду, – сказал он мне. – Вернусь, когда вернусь.
Да, я знала. Отец не находил себе места с тех пор, как его признали негодным к военной службе.
Я сдала все дела Нэнси и легла в постель, второй раз на дню: после завтрака я попросила отца последить за малышами, чтобы мы с Брайаном могли полежать еще – мы оба догадались, что сегодня будет Der Tag
Около трех я встала. Нэнси подала мне чай с гренкой, и я немного поела. В это время вернулся отец – такой взбешенный, каким мне еще не доводилось его видеть. Объяснять он ничего не стал. Нэнси сказала, что ему звонил мистер Бронсон, и тут отца прорвало.
Кажется, 'трус' было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным – 'немецкий прихвостень'. Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.
Мне просто не верилось. Мистер Бронсон – трус? И сторонник немцев? Но отец высказал в его адрес все до мелочей – видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе – родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный, и все в один день – мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный – отец намекал, что и такое возможно – и вдруг…
Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так – с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец:
– Дочка!
– Да, отец.
– Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.
– Я не хочу с ним говорить! Или нужно?
– Конечно, нет. Передать ему что-нибудь?
– Скажи ему, чтобы не звонил. И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей – ни сейчас, ни когда-либо потом.
– Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.
Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеанор, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (Не знаю, во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу поднялся какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь.
– Морин? Мистер Бронсон пришел.
– Что-о?
– Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.
Мне не хотелось его впускать – я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?
– Хорошо, входи.
Отец протянул мне какой-то листок – это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что 'Бронсон, Теодор' вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов. – Отец, это что – какая-то глупая шутка?
– Нет. Все подлинно. Он записался.
Я вылезла из кровати.
– Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.
– Ну конечно. – Он прошел в ванную.
Я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что голая, пока отец не отвел глаз.
– Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?
– Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.
Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку.
– Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!
Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружал золотой ореол смешанного с горем счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова 'лучше смерть, чем позор', и знаю, почему римские матроны говорили: 'Со щитом или на щите'. Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор – не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.
Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это было дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье – это когда отпускает боль. Психологи вообще-то дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое телесное желание поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни – так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый: героем и воином.
Мои большие девочки старательно пичкали его, а Кэрол завернула ему бутерброд. Отец надавал ему кучу советов – как мужчина мужчине, как старый солдат новобранцу. Старшие мальчики наперебой старались ему услужить, и даже Вудро вел себя почти хорошо. Наконец все поочередно поцеловали мистера Бронсона, даже Брайан младший, который не признавал поцелуев разве что иногда клюнет мать в щеку.
И все, кроме отца, отправились спать… и настал мой черед.
Я всегда отличалась таким крепким здоровьем, что неизменно получала в награду Евангелия за аккуратное посещение воскресной школы. И не славно ли, как раз в нужный момент у меня оказалось два Евангелия? Мне не пришлось даже придумывать надпись: то, что я написала мужу, годилось для любой Лукасты, провожающей мужа на войну:
