по Брод-стрит.
Затем улица превратилась в Голливудский бульвар, замаскированный под Переулок Санта Клауса более удачно, чем это удавалось сделать кинематографистам, несмотря на все их попытки. Чего тут только не было: подарки, безделушки, сладости для всех детей, да и для всех взрослых детей тоже. Наконец прибыла платформа самого Санта Клауса, такая длинная, что ее нельзя было охватить взглядом — настоящий айсберг, почти Северный полюс. На платформе, по обе стороны от святого Николаев, сидели Джон Барримор и Микки Маус.
В задней части огромной ледяной платформы виднелась маленькая трогательная фигурка. Джонни прищурился и узнал в ней мистера Эмметта Келли, короля клоунов, в роли Печального Уилли. Уилли не радовался, — о нет, он дрожал. Джонни не знал, плакать ему или смеяться. Игра мистера Келли всегда действовала на него таким образом.
И вот пришли слоны.
Большие слоны, маленькие слоны, слоны средних размеров, от совсем крошечных Ринклов до великанов Джамбо… а рядом с ними сильные мужчины: Честер Конклин, П. Т. Барнум, Уолли Беери, Маугли.
А вот это, сказал себе Джонни, должно быть, Малберри-стрит.
Со стороны двигавшейся колонны послышался шум: незнакомый человек отгонял кого-то прочь. Джонни увидел, что это была собака. Он свистнул; животное, казалось, пришло в замешательство. Затем собака узнала его, стремглав перебежала через дорогу и прыгнула ему на руки.
— Оставайся со мной, — сказал ей Джонни. — Тебя могут затоптать.
Собака лизнула его в лицо. Свой клоунский костюм она где-то потеряла, но на шее все еще болтался сбившийся колпачок.
— Куда ты бежал? — спросил Джонни. — И где твоя хозяйка?
Приближались последние слоны, по трое в ряд, впряженные в громадную карету. Из толпы зрителей раздался громкий звук трубы, и процессия остановилась.
— Почему они остановились? — обратился к соседу Джонни.
— Погодите немного. Скоро увидите.
Великий церемониймейстер праздничного марша поспешил назад. Он ехал верхом на черном жеребце и выглядел великолепно в вилланских сапогах, белых бриджах, визитке и цилиндре. Он ехал и поглядывал по сторонам.
Поравнявшись с Джонни, он остановился. Джонни крепче прижал к себе собаку. Великий церемониймейстер спешился и поклонился. Джонни обернулся, чтобы посмотреть, кому преназначался этот поклон. Церемониймейстер снял роскошный цилиндр и посмотрел Джонни прямо в глаза.
— Сэр, вы Человек, Который Путешествует Слонами? — Это было, скорее, утверждение, чем вопрос.
— Что? Да.
— Я приветствую вас, Rex![6] Ваше величество, ваша королева и ваш двор ждут вас. — Человек слегка повернулся, как бы показывая путь.
Джонни ахнул и подхватил Бродягу под мышку. Церемониймейстер повел его к карете, запряженной слонами. Собака вырвалась и прыгнула в карету, прямо на колени леди. Та погладила ее и счастливыми глазами посмотрела на Джонни Уоттса.
— Здравствуй, Джонни! Добро пожаловать домой.
Он всхлипнул:
— Марта! — И Rex, спотыкаясь полез в карету, чтобы обнять свою королеву.
Впереди прозвучал мелодичный голос трубы, и процессия снова тронулась в свой бесконечный путь…
«ВСЕ ВЫ ЗОМБИ…»
Мать-одиночка был парнем двадцати пяти лет, не выше меня, с лицом подростка и раздражительным характером. Мне его вид не понравился — и никогда не нравился — но именно его я прибыл завербовать, Этот парень был моим, и я встретил его своей лучшей барменской улыбкой.
Наверное, я излишне привередлив. Не такой уж он и зануда, а прозвище свое заработал из-за того, что если какой-нибудь любопытный тип интересовался, чем он занимается, он всегда отвечал; «Я мать- одиночка», И если был зол на весь мир меньше обычного, иногда добавлял: «…за четыре цента слово. Я пишу исповеди для журналов».
Если настроение у него оказывалось паршивое, он пытался кого-нибудь спровоцировать на оскорбление, Дрался он жестоко, насмерть, как женщина-полицейский — одна из причин, по которой он мне стал нужен. Но не единственная.
Он уже успел нагрузиться, и по его лицу было ясно, что люди сегодня отвратительны для него больше обычного. Я молча налил ему двойную дозу «Старого нижнего белья» и оставил бутылку на стойке. Он выпил и налил себе еще.
Я протер стойку.
— Как жизнь у Матери-одиночки?
Его пальцы стиснули стакан. Мне показалось, что сейчас он швырнет его в меня, и я нашарил под стойкой дубинку. Занимаясь манипуляциями во времени, стараешься предвидеть любую неожиданность, но тут замешано столько разных случайностей, что никогда нельзя идти на неоправданный риск.
Я увидел, что он расслабился на ту самую малость, которую нас учили подмечать в тренировочной школе Бюро.
— Извини, — сказали. — Просто хотел спросить, как идут дела. Считай, что спросил какая сегодня погода.
— Дела нормальные, — кисло отозвался он. — Я кропаю, они печатают, я ем.
Я плеснул себе и склонился к нему.
— Знаешь, — сказали, — а у тебя здорово получается — я кое-что из твоей писанины прочел. Ты изумительно хорошо понимаешь женский взгляд на мир.
Тут я допустил прокол, но пришлось рискнуть — он никогда не называл своих псевдонимов. Но он успел достаточно накачаться, и поэтому вцепился только в последнюю фразу.
— Женский взгляд! — фыркнул он. — Да, я знаю, как бабы смотрят на мир. Еще бы мне не знать!
— Неужели? — усомнился я. — Сестры?
— Нет. Могу рассказать, только ты все равно не поверишь.
— Брось, — мягко отозвался я, — барменам и психиатрам прекрасно известно, что нет ничего более странного, чем правда. Знаешь, сынок, если бы тебе довелось выслушать все то, что мне рассказывали… считай, богачом бы стал. Поразительные были истории.
— Ты и понятия не имеешь, что такое «поразительное»!
— Да ну? Меня ничто не удивит. Я всегда смогу припомнить байку и похуже. Он снова фыркнул.
— Спорим на то, что осталось в бутылке?
— Ставлю полную, — принял я вызов и поставил бутылку на стойку.
— Валяй…
Я махнул своему второму бармену, чтобы он обслуживал пока клиентов. Мы сидели у дальнего конца стойки, где я отгородил единственный табурет, уставив рядом с ним стойку банками с маринованными яйцами и прочей дребеденью. Несколько клиентов у дальнего конца смотрели по ящику бокс, кто-то гонял музыкальный автомат — словом, мы с ним уединились не хуже, чем в постельке.
