— О том, что двери в палату не запирают на ночь.
— Да, знал об этом с самого первого дня, и, более того, знал, что они не запираются вообще.
— И не сказали мне?
Лекарь вернулся в палату и подошел к Лерко.
— Дело в том, дорогой мой друг, — осторожно, словно с трудом подбирая необходимые слова, начал он, — дело в том, что я не хотел вам мешать. Свобода — это особое состояние, которое никогда не воспринять со страниц указов, постановлений, инструкций, статей кодексов… Это, прежде всего, возможность самостоятельного решения. Свобода, одним словом — это воля в поступке. Ваше стремление быть свободным умерло сразу, как только вы оказались в этой больничке. Но это так надо тем, кто является ее хозяином! Но вы-то не собственность клиники! Пусть они управляют ее стенами, персоналом, по- настоящему сумасшедшими и от этого несчастными людьми, но не вами!.. Вы, прежде всего, хозяин собственной жизни. Вы, и только вы! Уверяю, что это может вызвать уважение к вам, даже у самых суровых тюремщиков. Осознавая это, можно жить свободным и здесь, жить по своим правилам. Если бы я вас обрадовал новостью, что дверь вообще не запирается, и можно в любое удобное время суток выйти на прогулку во двор, или к воротам, чтобы через дыру в металлической обшивке смотреть на вечерний, на ночной или дневной Львов — это была бы все-таки не ваша свобода, а только мои правила, которых у вас и без того довольно. Пользоваться добытым чужим трудом — это проживать чужую жизнь, жить по чужим правилам. А где же тогда своя, собственная, жизнь, которая дается только однажды? Вы сегодня узнали, что дверь не заперта, а, узнав об этом, вспомнили, что ваше имя не Кукушонок. Вот цепная реакция свободы, добытой собственными силами и, если хотите, мужеством! Она возрождается в вас. Это очень важно для того мира, в который вам предстоит скоро вернуться: мира страстей и принципов, среди которых вам предстоит идти, бороться и непременно побеждать. И я спокоен за вас: вы не унесете в свое будущее эту проклятую тюрьму.
Он повернулся и вышел в коридор, откуда зазвучал его полный и открытый голос: 'Оксана, Оксана, Оксаночка! Доброе утро, моя красавица. Как ночевалось?' Послышалась короткая возня, потом женский визг и недовольное притворное бормотание: 'Лекарь! Что это такое? Что ты себе позволяешь!' — 'Многое, золотце, многое. Я тебя обожаю'. — 'Брось, да? Вот врачу пожалуюсь — быстро в 'матушку' укутает. Смотри, че удумал! Так и в карцер…' — 'Потом что угодно. Можно и в карцер. Только дай губки, красавица. Это же просто непростительный грех оставлять их на целую ночь без страстных поцелуев'.
Потом была тишина, в которую Саша жадно и бесстыдно вслушивался, испытывая при этом легкие возбуждение и зависть. Он понял, что Лекарь это сделал нарочно, чтобы 'украсить' свою лекцию красочным примером.
'Все, — наконец выдохнул разомлевший, пьяняще мягкий женский голос. — Все, хватит — войдет еще кто-нибудь'. — 'Хорошо, я больше не буду… Оксаночка, понимаешь, я только что познакомился с одним прекрасным человеком, боевым офицером, и только ты одна можешь помочь нам закрепить это знакомство…'
Вновь тишина, разбавленная шумным дыханием и тихим хихиканьем.
'Ну, довольно же! Здоров ты, Лекарь, сосаться'. — 'Так ты поможешь?' — 'Разве тебе можно отказать?' — 'Спасибо, милая!' — 'Довольно — я сказала. Нашел время! Вот через два дня буду снова дежурить, тогда и приходи, поговорим'. — 'Два дня! Не доживу'. — 'Если захочу — доживешь… Ну, иди уже, но помни, чтоб был полный порядок. И до обхода успели! — И добавила, без злости и тихо: Бродяги'.
Александр бодро соскочил с кровати, подошел к умывальнику и стал умываться, шумно, фыркая и щедро разбрызгивая вокруг себя воду по полу.
— Смотри, как расшумелся!
Он вздрогнул и обернулся на голос.
Это была медсестра. Очень красивая женщина. Говорили, что ее красота успокаивает даже самых буйных больных, не хуже слов Лекаря. Все у нее, как у всех женщин: упругие, далеко не маленькие бугорки грудей под форменным халатиком, натянутым под ремень с такой силой, что от пояса вверх не было ни единой складки, а вниз шли — плавные и чарующие забытым зовом основного инстинкта, линии бедер. Только черный на белом пояс с кобурой, наручниками и электрошокером. Последние детали красоты ей, конечно, не добавляли, но и не могли помешать нею любоваться. Саша после лекции Гелика о свободе, попросту не мог их не заметить. Только сейчас он остро осознал, что в течение нескольких лет был обделен женским вниманием.
— Чего ты так шумишь, говорю? — Она подошла к нему и нежно коснулась его мокрой руки. После холодной воды это прикосновение обожгло его огнем, который мгновенно растопил лед над забытыми желаниями здорового мужчины. От осознания этого стало стыдно, и к своему ужасу Александр почувствовал, как жар заливает его лицо. Он весь напрягся в ответ на это прикосновение.
— Неужели ты такой пугливый? — Оксана впилась в него глазами, красивыми, нежно-голубыми, с тонкими и немного раскосыми разрезами век. Она была так близко от него, что он мог рассматривать легкие и аккуратные штрихи макияжа на веках и скулах женщины; слегка размазанную недавними поцелуями помаду на небольших губах, которая пьяняще пахла чем-то сладко-ягодным.
Медсестра вдруг сняла белую шапочку, тряхнула головой, расправляя густую копну крашенных каштановых волос. От всего этого он в изумлении открыл рот, не зная, как себя вести, но ее не волновала его бестолковость — она быстро приподнялась на цыпочках и поцеловала его в губы. Поцелуй был действительно сладким, но не по вкусу, как пишут в романах, а нектарным в сознании, которое от такой дозы сладости на мгновение затуманилось, очарованное неожиданной лаской. Саша даже не смел дышать, завороженный коротким счастьем происходящего.
Оксана оставила его губы с видимой неохотой, отошла на шаг, игриво улыбнулась и произнесла:
— Так будет справедливее.
Он не понял смысла ее слов, но это ему и не было нужно — он медленно выплывал из вязкого и прекрасного дурмана ласки.
— Тебя скоро выписывают, дурик, — сказала медсестра.
— Не знаю, — ответил он, осторожно вытирая помаду со своих губ.
Она прошла к окну и рассмеялась.
— Да не спрашиваю я, а говорю. Вот чудик!
— Может быть, — безразлично ответил Александр. Он был еще лишен возможности думать, находясь под впечатлением только что пережитого приятного приключения.
— С кем это твой сосед познакомился? Счастливый такой.
— Со мной.
Она хохотнула и с недоверием посмотрела на него:
— Вот дают! Вы ж столько лет здесь вместе и не познакомились?
— Нет.
Оксана неодобрительно покачала головой:
— Наверное, вас рано собираются выписывать…
Они сидели в какой-то каморке, которую Лекарь почему-то называл своим кабинетом. Вокруг сложенное в стопках сыроватое и серое от частых и некачественных стирок белье. Воздух густой от запаха прелости. Слабый уличный свет поливал светящейся пыльной взвесью узкое пространство каморки из крошечного окна, расположенного так высоко, что даже если встать на стул, до него все равно было невозможно дотянуться рукой. Они сидели прямо на стопках белья, друг против друга. На измятой и пожелтевшей газетке, расстеленной прямо на полу, стояла большая пузатая бутылка, а вокруг нее небрежно разложенная снедь: бутерброды с сыром, баночки с надписью 'Фруктовый йогурт', с целыми, нетронутыми фольговыми крышечками, серые рваные ломти черного хлеба и котлеты с пятнами застывшего на них жира.
Лекарь взял бутылку и, выпячивая губы, повертел ее в руках.
— 'Мартини', — с многозначительной интонацией прочитал он надпись на этикетке. Бутылке была уже начата раньше, чем попала сюда. — Обыкновенное фабричное пойло. Ты не застал времени, когда оно было в большой цене, и было ценным оттого, что обладало особенным свойством — толкать безнадежно- неразрешимые проблемы к успешному их разрешению. Ты понимаешь, о чем я говорю? Нет?.. О взятках!
