Потом был сон, и снились страшно мигающие лампы, дурманяще-свежий запах озона и сухой электрический треск…
Лекарь открыл глаза и, не мигая, стал смотреть в потолок.
— Не люблю, когда на меня, спящего, смотрят.
А я не люблю, когда спят и лежат, как мертвые: вытянувшись и с руками на груди.
Сон — это почти смерть, — заключил Лекарь, поднимаясь с постели и натягивая пижаму на худое тело.
Страшный ты, Лекарь.
— Не я страшный, Кукушонок — жизнь страшная. А я только живу.
— Тебе не хочется жить?
— Вот ты любопытный! Прямо в душу лезешь. — Лекарь разочарованно покачал головой. — В твои-то годы надо о девушках думать, а не копаться в человеческих душах. Грязное это дело, скажу я тебе прямо.
— Ты не хочешь жить? — не унимался Кукушонок.
Его сосед по палате встал, подошел к умывальнику, погладил череп, проверяя насколько отрасли волосы.
— Раньше не хотел. Теперь приходится — выздоровел. Хорошо здесь лечат.
Совершенно нельзя было понять: говорит ли этот человек серьезно, или, наоборот, шутит — везде одна и та же интонация. Однообразная нота усталости в голосе. По-другому Лекарь не говорил никогда.
— Это очень плохо, — вдруг сказал он, рассматривая себя в зеркале. — Очень.
— Что плохо?
Лекарь повернулся к Кукушонку:
— Плохо то, мой дорогой друг, что в палате живут два абсолютно здоровых психа, а не могут утром пожелать друг другу, нормально, по-хорошему, доброго утра. Вместо этого какие-то нервные темы. Зачем?
— Нас скоро отсюда выпустят?
— Выпишут, — поправил Лекарь, — выпишут. Нас — не знаю, а тебя — скоро.
— Мне почему-то страшно, Лекарь.
— Это бывает. Я знаю. Но скоро пройдет.
— Лекарь, а, Лекарь? Почему меня назвали Кукушонком? Лекарь — это понятно, а Кукушонок — нет.
Лекарь неторопливо умылся и отфыркался.
— Когда тебя сюда привезли, ты совсем плох был. Никто не знал: кто ты, откуда, где твой дом, как тебя зовут и кто твои родители. Ты же сверлил глазами стену и упрямо молчал. Вот и прозвали Кукушонком. Тебе не нравится?
— По правде, не очень, но все равно лучше, чем Наполеон или Тоска.
Лекарь вытерся и аккуратно развесил полотенце на вешалке над умывальником. Он всегда был предельно аккуратным. Некоторых, из числа пациентов, это злило, другие завидовали, третьи и вовсе никак не реагировали, а остальные попросту ничего не понимали, так как вообще ничего не могли понять по причине своего безумия. Но большая часть из них не могла смотреть на эту аккуратность, с помощью которой стертый в пыль жестокими и абсурдными условиями существования в клинике человек показывал, что продолжает жить и демонстрировать свой протест против насилия и ограничений тем, что, несмотря ни на что, смог окружить себя маленькими подарками свободы и независимости, подарками обыкновенной жизни. Жизни, которая могла присутствовать только у тех, кто остался там, с той стороны трехметрового забора и не имел ни малейшего представления о том, что происходило в стенах клиники. Ему удавалось многое, даже то, что здесь представлялось абсолютно немыслимым. У него был кипятильник — совсем маленький, позволяющий вскипятить воду в стакане, заварить чай; свой стакан с красивым подстаканником; чайник для заварки — фаянсовый и такой миниатюрный, что его можно было спрятать в кулаке; радиоприемник, который не прятали во время обходов, и он горделиво стоял на самом видном месте в палате — на подоконнике, и его никто из персонала не трогал. Он мог, как волшебник, принести неизвестно откуда в палату ящик яблок, груш, сладостей и накормить этим всех до сладкой тошноты. В его присутствии таяли решетки на окнах, исчезала стена во дворе, растворялась охрана, становились приветливыми санитары, сестры и врачи, и на какое-то мгновение забывалось, что вокруг тюрьма, именуемая клиникой, и казалось, что она — это простая больница, в которой лечат не от безумия, а от какой-нибудь обычной хвори, например, как гепатит или пневмония.
— Как ты смотришь на то, мой дорогой соседушка Кукушонок…
— Я не Кукушонок, а Лерко Александр Анатольевич, старший лейтенант инженерных войск, — Саша понизил голос и произносил слова с какой-то требовательной гордостью.
От этого заявления Лекарь застыл в растерянности возле умывальника, и долго смотрел на Лерко, лежащего на своей кровати и нервно теребящего уголок тощей больничной подушки.
— Значит Александр Анатольевич, — почему-то повторил он. — Значит офицер, инженер…
Он поскреб свою лысую голову, поправил пижаму, словно это была не застиранная, разрисованная в пошлый фабричный рисунок одежда, а гимнастерка, и твердым шагом подошел к Сашиной койке, протянул пятерню:
— Ей-богу, это просто здорово! Будем знакомы, уважаемый Александр Анатольевич — Гелик Дмитрий Степанович, также инженер, но физик-ядерщик.
И добавил после короткой паузы:
— В прошлом, разумеется… Но очень, очень приятно!
Он улыбался, и эта улыбка освятила его лицо теплом и добротой. Саше показалось, что прекраснее лица он в своей жизни еще не видел. Поднявшись с кровати, он, также на армейский манер, поправил пижаму и только после этого ответно протянул руку.
Сцепив ладони в крепком рукопожатии, они простояли так с минуту. От силы пожатия онемели кисти. Потом неожиданно обнялись, почувствовав, в этот момент горько-соленый вкус своих слез. Саша держался из последних сил, стараясь не разрыдаться, слыша, как осторожно дышит Гелик, борясь со своими слезами.
Лекарь одобрительно похлопал Александра по плечу.
— Ладно-ладно, все у нас теперь будет хорошо, Александр Анатольевич.
— Я тоже так думаю, Дмитрий Степанович, — согласился с ним Саша.
Он впервые в жизни с таким удовольствием произносил чье-то имя, не подозревая раньше, что оно может звучать так ярко, насыщенно и полно.
Гелик потер руки. Его глаза загорелись бесшабашным озорством.
— Если раньше надо было искать повод, то сейчас он нашелся сам и его остается только отметить. Как вы смотрите на то, чтобы составить мне компанию за праздничным завтраком? Завтрак будет по случаю, уверяю вас…
— Но, — растерянно развел руками Александр. — Я даже не представляю, как это сделать!
Если он правильно понял своего соседа, то этот завтрак должен был многим отличаться от однообразных больничных завтраков, где главным блюдом всегда была сваренная на воде каша, без соли или сахара, с черствым хлебом и слабоокрашенным заваркой чаем. Он никогда не отличался организаторскими способностями по поставке к столу угощений и без малейших колебаний всегда передавал эту обязанность в чьи-то более расторопные руки. Возможно, именно из-за этого его не так часто приглашали в компании. Но все это было очень давно, до больницы. Здесь же он вообще не мог себе представить, какими путями и чем можно разнообразить скудное больничное меню.
— Ничего, — успокоил его Лекарь. — С вашего позволения я займусь этим вопросом и тотчас.
Он открыл дверь, и больше всего поразило Александра в этом обычном действии, то, что произвел его Гелик с такой легкостью и уверенностью, словно делал это бесчисленное количество раз, и от этого Саша почувствовал прилив возмущения.
— Вы давно знали об этом?
— О чем? — спросил Лекарь, останавливаясь в дверях.
