достал… Сюда его приволокли, чтобы ты его послушал.
— Где он? — резко спросил Бузун, поглаживая автомат. Он понял, что лучшей возможности восстановить настроение, чем застрелить мента, у него сегодня не будет
Борода указал на одну из хат.
— Там, где и должен быть — в яме[40].
— Идем.
Пошли.
— Ещё надыбали на автобус с пассажирами. — Продолжал рассказывать о вчерашних приключениях Борода, шагая за своим предводителем.
— Выставили[41]?
— Нет, не сразу. Мы их пасли[42] до Припяти. Они заныкались[43] в детском садике. Мы ждали пока они массу придавят конкретно[44], а потом навалились[45]…
— Ну? — отрешенно слушал его Бузун.
— Когда они в сарае катили[46], мы думали, что они фраера, но когда свалка[47] началась, они половину моих пацанов сделали[48].
Тут Бузун остановился, и, резко развернувшись, уставился тяжелым взглядом в помощника, который от этого предупредительно отступил на пару шагов. У него не было никакого желания упасть с проломленным черепом от удара прикладом автомата. Подобное с Бузуном происходило довольно часто, чтобы относиться к нему серьезно. Можно было, конечно, ничего не сообщать главарю, но Борода знал, как Бузун обходился с теми, кто скрывал что-то важное от него. В этом случае светила участь сгнить в веревочной петле на уже знакомом столбе. Был еще один вариант, самый благорассудный: дождаться момента, когда у атамана будет более хорошее настроение, и тогда рассказать всё, но Борода не имел на этот вариант времени — узнанные новости торопили.
— Решил грехи передо мной замолить, падла? — взревел Бузун, делая шаг к Бороде.
— Не реви, дурак! — от страха тоже повысил голос Борода. — Я тебе дело толкую!.. Мы думали, что это фраера, но у них с пушками было всё грамотно. Они ушли от нас, но мы одного из них взяли.
Он говорил быстро, чтобы загрузить разъяренное сознание главаря информацией, отвлечь от кровавого замысла.
— Что — бакланит? — Остановился Бузун.
— Ничего пока. Я шел к тебе на хазу, заходил в яму — он был еще без сознания. Идем, может он уже оклемался[49]. — Он по-дружески взял под локоть атамана, и они продолжили свой путь. — Во время свалки они свой автобус рванули. Такой фейерверк был!
— Куда они посунули[50]?
Борода передернул плечами.
— Они нам крепко всыпали. Мы не решились им еще раз на хвост падать. Но, кажется, дернули в Чернобыль, по реке. У них все было готово — играли уже готовую песенку…
— У нас под рылом? — удивился Бузун. — Говоришь, в городе?
— Натурально!
В сознание он пришел мгновенно и сразу застонал от сильной головной боли. Она пронизывала длинным стержнем мозг и влажно копошилась на затылке, в том самом месте, куда пришелся удар. Ныло всё тело, но не от боли, а от холода — Гелик, разминая затекшие от долгой неподвижности руки, ощупал твердь под собой и понял, что лежит на земле. Было темно. Дмитрий Степанович несколько раз крепко зажмурил глаза и открыл их, но так ничего и не увидел, кроме прежней вязкой темноты. От этих незначительных упражнений стержень боли в голове стал как будто толще, и до монотонного звона в ушах распирал мозг изнутри. По щекам Лекаря потекли слезы. Он не хотел плакать, но то, что он стал слепым, вывело его из привычного, приобретенного за десятилетие в психушке, терпения. Когда-то от кого-то он слышал, что человек может мгновенно ослепнуть от удара по голове, тем более, если удар пришелся по затылку.
Он слабо всхлипнул в своей темноте. И сразу услышал возню, очень похожую на то, как бы если бы кто-то полз, шурша одеждой по земле. А когда его коснулись, обшаривая, чьи-то руки, ледяные, как и все в этой глубинной темени, он вздрогнул. И сразу раздался чей-то возбужденный шепот:
— Отец Николай, он пришел в себя…
Лекарь, у которого со слепотой обострился слух, услышал, как в темноте завозился еще один человек. Шелестя одеждой, тот приблизил своё лицо к лицу Гелика — Дмитрий Степанович почувствовал прикосновение волос на своей коже и тепло человеческого дыхания. Тот, кого звали отцом Николаем, застыл, явно прислушиваясь к дыханию Гелика.
— Да, вы правы, отец Феодосий — он пришел в себя. Дыхание у бедняги хоть и поверхностное, но ровное. Он, наверняка, крепко спит. Надо бы его отнести в тот угол, где есть немного соломы, иначе — заболеет пневмонией. Это как пить дать!..
Голос второго 'отца' звучал глубоко и уверенно, как у человека, который досконально знает исследуемую проблему, в этом — случае лежащего на земле Гелика. Так говорят врачи у койки больного на обходе.
— Хорошо бы было, если бы он не спал, — с сожалением произнес Феодосий. — Его надо осмотреть — узнать причину его столь долгого беспамятства. Прошлый осмотр ничего не дал. Кости у него целы, но если его избивали эти изуверы, дело могло закончиться повреждением внутренних органов.
Он приложил ухо к груди Гелика.
— Сердце работает превосходно, — заключил он после прослушивания. — Просто удивительный факт! У него великолепное здоровье… Но все-таки надо бы его перетянуть в тот угол, на солому. Вы мне не поможете, уважаемый отец Николай? Я не справлюсь одной рукой.
— Сильно беспокоит?
— Как всякий перелом, — бесцветным тоном, словно разговор шел не о его страдании, ответил Феодосий. — Так вы мне поможете?
— Непременно! — живо с готовностью ответил Николай.
У отца Николая голос был молод, звонок, правда, последнее, как определил Гелик, было следствием принудительной бодрости — человек находился в тяжелом положении, но не позволял себе падать духом. Насколько была успешной эта борьба — трудно было сказать, но хотя бы внешне этот человек держался отменно.
— Почему так темно?
Вопрос Гелика прозвучал в темноте, как гром. Все звуки разом погасли. Не было слышно даже слабого, тайного дыхания. Стало понятно, что он ошеломил своих соседей.
— Я не хотел вас пугать, — извинился он.
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнул тот, кого звали Феодосием. — Ведь вы нас действительно напугали. До смерти, уважаемый!.. А темно, — он сделал короткую паузу, — потому, что темно. Мы в подвале, а наши мучители не очень-то заботятся о том, чтобы дать отраду нашим глазам.
— Просто нет света? — радостно воскликнул Дмитрий Степанович.
Феодосий вяло хмыкнул:
— Вы, наверняка, счастливый человек, если радуетесь этому…
— Я?! — изумился Лекарь. — Я радуюсь тому, что не слеп!..
Он бы рассмеялся, если бы не боль в голове, которая стала гудеть набатом, с того самого момента, когда он начал говорить.
Он поднялся, хотел встать на ноги, но тут же ударился головой… о низкий потолок. Удар был не сильным, но и его оказалось достаточным, чтобы Гелик вскрикнул и громко застонал. Он едва не упал, но заставил себя удержаться на четвереньках — здесь, в темноте, можно было стоять только таким образом.
Отцы сразу бросились к нему.
— Простите нас. Из-за этой темноты столько неудобств. Мы не видели, и не могли даже
