Конечно, обращенных были жалкие единицы, но и они доказали нам, показали, что с остальными мы были недостаточно убедительными. Здесь следует говорить не об их греховности, невозможности вернуться к нормальной жизни, а о нашей несостоятельности, неспособности понять их души, предубеждении — грехи некоторых настолько тяжелы, что даже слово 'прощение' в их присутствии произнести — все равно, что богохульствовать…
— Вы сумасшедшие упрямцы, господа, — печально покачал головой Гелик. — Я не священник, и никогда им не буду, так как считаю, что у каждого человека есть бог в душе. У кого-то он сильный, громогласный, а у кого-то… сами понимаете. Все мы разные. Разве можно дальтоника заставить видеть красный цвет не голубым, а именно таким, какой он есть на самом деле? Нет, это невозможно. Разве только заставить его этот голубой называть красным. Их невозможно научить жить правильно, так как они самой природой запрограммированы на неправильную жизнь. А обращенные вами, я даю голову на отсечение, остались прежними волками, но только в овечьих шкурах.
Отцы ничего не ответили ему, но в этом молчании было больше несогласия, чем в словах.
Они не могли точно вспомнить, сколько времени провели в плену с того самого момента, когда банда Бузуна ограбила и сожгла восстановленную отцами церковь в одном из хуторов Зоны. Когда Гелик назвал число месяца, которое должно было быть в этот день, как предполагал сам Дмитрий Степанович (он не был уверен, что его беспамятство продлилось только одну ночь), оказалось, что заключение церковников длится больше двух месяцев.
Их разговор прервали шаги людей, раздававшиеся над головами узников. Открылся люк, через который по глазам режущей болью ударил свет солнечного дня.
— Эй, фраера, — позвал чей-то хриплый и пьяный голос, — вылезай по одному! Живо!..
Бузун показался Гелику смертельно уставшим человеком. Серость покрывала лицо бандита словно толстой корой, делая черты неподвижными и застывшими.
— Ты кто, фраер? — пресным голосом спросил он.
Дмитрий Степанович рассказать собственный сценарий собственных приключений, понимая, что если будет узнана его причастность к милиции или госбезопасности, с ним долго церемониться не будут и сразу воткнут нож под лопатку. И оказалось, что он обыкновенный пассажир, оказавшийся заложником террористов, которые захватили рейсовый автобус.
Атаман слушал молча, с закрытыми глазами, облокотившись о резной, дорогой стол в своей хате. Казалось, он совершенно не слышит слов пленника. Спит.
Допрос вел не один предводитель банды. С ним был еще один бандит, которого все называли Бородой. Этот-то вообще не поверил рассказу Гелика, тем более тому, что старик — так называли Лекаря здесь, возвращался в Киев, домой, после отсидки…
— Бузун, — не выдержал Борода, вскакивая со своего места за столом, — этот дядя горбатого лепит! — И, уже обращаясь непосредственно к узнику, угрожающе шипя, произнес: — Почему же ты стрелял, гад? Ведь по своим палил, сволочь!..
— Не брыкайся, пацан! — огрызнулся Гелик. — Еще никто не обвинил Лекаря в его песнях[51]. Что мне оставалось делать? Мы с еще одним мужиком глушим охранника и собираемся делать ноги, когда в тумане в нас начинают палить. Как бы ты станцевал тогда, а?
Борода даже опешил после такого 'равного' отпора, но потом злорадно улыбнулся:
— Если ты не песенник, может у тебя и ксива[52] есть об освобождении?..
Он застыл, надувшись от превосходства, но у него вскоре от удивления вытянулось лицо: допрашиваемый полез в карман и достал листок бумаги, бережно упакованный в полиэтиленовый пакет. Как бы хорошо не знал этот документ Борода, но не поленился самым тщательным образом изучить его. Насколько он смог определить, справка оказалась настоящей. Он протянул ее своему главарю, но тот даже не посмотрел в ее сторону, продолжая сидеть с закрытыми глазами.
— За что тебя закрыли? — медленно, лениво спросил он.
— За то, что едва не кончил человека, который потом стал министром МВД…
— Да ну! — воскликнул с недоверием Борода и рассмеялся. — Прямо так и самого министра? Бузун, а старик-то наш сказочник!..
— Закройся, — безлико бросил ему атаман, и задал Гелику новый вопрос: — Сколько отрубил?
— Червонец.
— Не нашего ли министра мочил?
— Его самого, Переверзнева.
— А до срока кем был?
— Инженером-атомщиком.
На мгновение, как показалось Лекарю, липкая тень на лице бандита как бы растворилась, и тонким зеленым огнем сверкнули глаза. Этот факт явно заинтересовал главаря, но он вскоре был так же безразлично сер, как и мгновением раньше. Только вяло уточнил:
— И крепко волочешь в этом деле?
— Было время, когда я два года работал на Чернобыльской АЭС.
Бузун пододвинул к себе стакан и налил его по края коньяком из богато украшенной бутылки. Он протянул стакан Лекарю и указал на стул за столом:
— Выпей пока, старик… Мы с тобой ещё потолкуем.
Гелик заметил, как нехорошо посмотрел на него Борода, которого такой резкий поворот явно не радовал. Бандит нехорошо прищурил глаза и медленно провел грязным пальцем по горлу, таким простым жестом пророча узнику незавидную участь. Гелик сделал вид, что этого не заметил, но решил вести себя с этим человеком предельно осторожно. Больница научила его относиться к угрозам серьезно. И еще он знал определенно, что отказываться от угощения воров нельзя, чтобы не накликать на себя беду. Они не любят, когда брезгуют их обществом и гостеприимством.
Потом в хату к атаману привели священников. Теперь Гелик мог рассмотреть этих людей более внимательно. Отец Николай был действительно молодым человеком, не более тридцати семи-тридцати восьми лет. И длинная борода, всклоченная и грязная, не старила его, не добавляла в образ суровость лет, а наоборот выглядела нелепо. Возможно, когда они были не в настоящем незавидном положении узников, их внешний вид был более благородным. А сейчас этих людей, нельзя было осуждать, так как за два месяца неволи они не только вдоволь не любовались светом, но их голов не касались ножницы парикмахеров, а тела не знали все два месяца воды и мыла, не говоря уже о рясах, которые были покрыты толстым слоем грязи из ямы. Феодосий, баюкая упакованную в примитивную шину, из каких-то дощечек перевязанных полосками ткани вырванных из рясы, выглядел более солидно. Его борода, не менее всклоченная и грязная, была более густой и длинной, почти достигала живота священника. Они часто моргали, и из их глаз беспрерывно текли слезы — от того, что они давно не видели света. Хотя они были предельно истощены, шатались от слабости, но смотрели на своих мучителей с таким вызовом, что можно было подумать, что представься им сейчас возможность выступить с бандитами в честной схватке один на один, они бы легко справились с добрым десятком разбойников. Но из их глаз, вперемешку со слезами лилась не угроза физической силы, а свет воли, знак несломленного духа, что было гораздо опаснее, чем просто удар кулака.
Мужчины практически непрерывно смотрели на Гелика, испепеляя его своими уничтожающими взглядами. Они презирали его за то, что он, как они думали, был заодно с бандитами, сидел за столом и пил коньяк из красивого длинного, но грязного стакана. И не было возможности оправдаться перед ними, все объяснить, чтобы увернуться, избавиться от этого пронизывающего созерцания предателя, коим в их представлении стал их, теперь уже бывший, коллега по несчастью.
— Вы пойдете со мной, — произнес по-прежнему пресным голосом Бузун и медленно, словно сбрасывая с себя невидимую каменную оболочку, поднялся и вышел из хаты. За ним, толкаемые прикладами в спину, последовали священники. Пошел и Гелик, которому жестами показали, что надо идти.
Пришли на лобное место, где все так же лежали трупы убитых. Висельников, правда, не было. Их сняли по распоряжению Бороды.
