В клубе уже никто не танцевал. Тихо мурлыкал музыкальный автомат. За столиками сидели кучно, звеня стаканами, вполголоса обсуждая свои дела и проблемы. В середине зала стоял стул, накрытый, по- торжественному, белой тканью. Все ждали, и Том знал чего. Он поискал глазами Таню, но не нашел и сразу прошел к стулу. Но не успел сесть, как весь зал взорвался от шума: все бежали к нему, прихватывая с собой стулья и рассаживаясь плотным кольцом вокруг Тома, но потом, словно повинуясь чьему-то немому приказу, отодвинулись, расступились, уступая первые места женщинам и старшим офицерам. Макартура, как боевого командира, фронтовика и легендарного полководца, усадили в удобное кресло рядом с Томом, и он сразу запыхтел своей трубкой. Тому предложили сигареты, но он отказался к явному огорчению угощавшего, но только стоило Редерсону кашлянуть, чтобы прочистить горло, как ему со всех сторон ринулись десятки стаканов с напитками.
— Женщинам надо уступать, — произнес певучий и медовый женский голос. Стаканы с неохотой вернулись к своим владельцам, а вместо них появился большой бокал с пивом. Ее держала Татьяна. Девушка смотрела на Тома, едва заметно улыбаясь одними глазами. — Смелее, лейтенант!.. Это лучшее пиво… Извините, мой генерал, но сначала виновнику этой вечеринки.
Макартур лишь с наигранным разочарованием развел руками.
Том взял бокал и отпил, чувствуя, что быстро хмелеет, но не от напитка, а от жара внимательных женских глаз.
Не забыли поднести пива и Макартуру. Вытирая пену с губ, он похвалил угощение:
— Просто превосходное! Я что-то раньше не встречал такого. Что за марка?
— Об этом спросите нашего повара, — сказал кто-то. — Он варит его по собственному рецепту.
На него дружно и осудительно зашипели, как на того, кто выдал всеобщую тайну.
— Может ваш повар и самогонку делает? — спросил Макартур.
Также дружно все начали это отрицать. Генерал обвел всех строгим взглядом и добродушно улыбнулся.
— Так и быть — поверю вам, — промолвил он, и добавил, причмокивая: — А пиво действительно хорошее. Спасибо.
Все обернулись, когда в клуб вошли члены правительственной комиссии. Возглавлял шествие Клаус Рубен, Он, на манер Черчилля, играя губами с неприкуренной сигарой. Он был одет в легкий летний белый костюм, и его лицо светилось благодушием.
— Привет всем, — сказал он, поднимая в приветствии пухлую руку. — Вижу, что вы здесь неплохо устроились! Как настроение, ребята?
Присутствующие поспешили уверить его в своем хорошем настроении. Толпа еще немного расступилась. Поднесли кресла.
— Присаживайтесь, сенатор…
Он умостил свое пышное тело, расселись и остальные. По их мечущимся взглядам можно было определить, что чувствуют они себя не в своей тарелке. Гостей угостили пивом. Рубен жадно осушил свой бокал и довольно крякнул, протягивая посуду для новой порции.
— Уф-ф! — произнес он. — Это самое лучшее за сегодняшний день.
Бармен поднес ему на подносе новую порцию и требовательно добавил:
— С вас, сенатор, двадцать пять центов.
Рука Рубена застыла на полпути к желанному бокалу, а его глаза выкатились из орбит от изумления. Он покраснел.
— Что?!
Том заметил, как отвернулся в сторону Макартур, пряча улыбку. Сразу стало понятным, что это он заранее предупредил бармена о пристрастии сенатора к дармовщине. Интересно, как выйдет из этого щекотливого положения виновник пристального внимания остальных.
— Что? — уже мягче спросил сенатор. — Этот превосходный напиток стоит всего четвертак?
Он полез в нагрудный карман, достал банкноту крупного достоинства и небрежно бросил ее на поднос.
— Я угощаю всех! — схватил он свой бокал и кивнул бармену. — Работай, парень!
И зарычал, что должно было означать смех. Его поддержали аплодисментами и свистом. Ликование усилилось, когда на поднос легли деньги Питсона и Томпсона.
— Это на крепкие напитки, — прокомментировал сенатор Томпсон. Питсон лишь согласно кивнул, одарив присутствующих скупой улыбкой.
— Что-то нет веселья! — возмутился Клаус Рубен. — У нас завтра мир в кармане, а мы тут просто так сидим. Я хочу танцев, джентльмены!
— Немного позже, сенатор, — мягко, но непреклонно ответил Макартур. — Все здесь собрались, чтобы послушать лейтенанта Редерсона…
— Да? — удивился Рубен. — Он поет? А я не знал?
Хохот пронесся по залу.
— Не знаю, — с широкой улыбкой ответил Макартур. — Но, уверяю, что танцует он превосходно! Глядя на него было очень трудно удержаться, уверяю вас.
— Это правда, лейтенант?
Том скромно улыбнулся.
— Какая у нас армия! — воскликнул сенатор. — Может, и бомба не нужна?
— Хорошее оружие хорошим солдатам, никогда не мешало, — ровным голосом произнес Льюис Томпсон. Всем было известно, что его семье принадлежит концессия на изготовление и снабжение армии автоматическим оружием. Знаменитые автоматы 'Томпсон' знал весь мир. — Если оно попадет в руки таким бравым солдатам, — он подбородком указал на Редерсона, — можно не опасаться поражения в любой войне.
Он держался ровно и просто. Его сильный, только слегка окрашенный эмоциями голос достигал сердца, наполняя души слушателей огромной энергией. И, кроме этого, он умел говорить, что было редкостью даже на сенатском Олимпе. Он никогда не заискивал и не заигрывал с аудиторией, на манер того же толстяка Рубена, любившего пересыпать свою путаную речь простословием. Может быть, глава Сенатской комиссии по вопросам национальной безопасности не всегда говорил истинные вещи, не угождал моде и настроениям, но своей манерой всегда умел заставить к себе прислушаться и обсуждать им сказанное. В нем угадывался политик-долгожитель, которому совершенно не была необходима реклама. Кое-кто пророчил ему президентское кресло, и вполне могло случиться так, как предсказывали. Скорее всего, он на этом посту не достиг вершин в налаживании международных отношений, но, будучи крайне прагматичным промышленником, досконально знающим дело и экономику, мог, как надеялись многие, укрепить захворавшую после Великой депрессии и в ходе войны Америку — американцы не хотели больше испытывать нужду и выживать, а хотели радостей достатка и процветания, и замирали возле своих радиоприемников, перешептываясь: 'Льюис говорит! Наш Льюис!', как и о Президенте, нисколько не умаляя роль последнего в своих судьбах. Фамилии Рузвельта и Томпсона к концу войны все больше звучали с равной силой. И сейчас здесь, в клубе Блю-Бек-форта, на сенатора смотрели, как на бога, принимая как должное то, что он не бросил денег на поднос потому, что 'парень знает, что делает!'
Когда Томпсон говорил, все остальные члены комиссии поникли, и более всех Рубен — сенатор недолюбливал своего коллегу за уже известные качества, но не мог предпринять против него никаких эффективных мер, так как все предпринятое могло сработать с эффектом бумеранга, разбив карьеру Рубена. С невообразимым по мощности авторитетом Льюиса Томпсона было опасно воевать, зная, что в любой момент сенатор может пустить в ход свою тяжелую артиллерию, которой не было у Рубена — капитал. Рубен сидел в кресле, жевал сигару и задумчиво мял пальцами свой четвертый или пятый подбородок. Его застывшее лицо говорило в немой злобе: 'Черт бы побрал этого недоноска, райскую птичку, Томпсона! Он, наверняка, специально унизил мою роль, как главы комиссии, взяв слово первым из всех! Но что я могу сделать? Вырвать бы его поганый язык!'
— …Становится ясным и очевидным, что на руинах Третьего рейха начнет расти и развиваться новая цивилизация, — продолжал говорить Томпсон, время от времени поворачивая голову из стороны в сторону, пытая окружающих острым взглядом светло-серых глаз, — и как бы не хотелось современным политикам приписывать особое значение именно американцам в этой войне, надо прямо говорить, что первенство в
