достаточно пуле удариться рядом, в метре от цели, чтобы осколками поразить ее. Пользоваться оружием только в крайнем случае.
— Как я узнаю, что этот крайний случай пожаловал?
— Когда я не смогу вас защищать: буду либо убит, либо меня не будет рядом. Человека приходилось убивать?
— А за что же, я по-вашему, отсидел здесь десять лет?
— Десять лет! — выкатил глаза охранник, потом после короткого раздумья добавил: — Ну да… Я мог бы и сам догадаться. Извините. Мне это тоже подходит: не будете терять время на сомнения…
— Ни секунды!
— Это увеличивает наши шансы выжить. Теперь сядьте и внимательно послушайте о том, что мы будет делать в ближайшее время…
Лекарь закончил со сборами, закрыл сумку, сел на кровать. Он слушал Ивана очень внимательно, старался запомнить все самое важное, и одновременно думал о другом. Он понял, почему не испытывал по поводу своего освобождения никакой радости. Он мог вполне правдоподобно продемонстрировать свое нетерпение, но на самом деле его душой полностью владела тоска. Десять лет… Годы сделали свое дело. Они уничтожили не только часть его жизни, остатки молодости, но и забрали силы для работы и существования в мире, где царят деятельность, и где успех принадлежит сильным. Ему в том мире уже не было места, ему, который постоянно жаждал побеждать. Трудно было осознавать бесполезность собственной старости, остро приправленной одиночеством. Последние три года он прожил благодаря одному из основных человеческих инстинктов — инстинкту самосохранения. Здесь, в мрачных и узких стенах больницы-тюрьмы, его было достаточно, а что дальше? Бездомный бродяга, копошась в баке с отходами, тоже руководствуется таким же инстинктом, но что в этом бомже человеческого — форма, оболочка? А остальное, главное — где оно? Растоптано лишениями, уничтожено слабостью, разъедено жалким, но едким соком безнадежности. В голове пустота: ни духовных мыслей, ни сердечного поиска, ни горячей страсти, только сухой, пустой инстинкт, управляющий телом, или истязающий его, как раковая опухоль.
ЧАСТЬ VI
Он лежал, перекинутый через луку седла. Темнота и духота черными тисками сдавливали сознание. Оно вспыхивало, еще боролось, сыпало искрами отчаяния, разъяренное болью в туго стянутых веревками ногах и руках, крошащееся от натужного прилива крови в висках. Казалось, что лицо безобразно опухло из- за отека. Кровь же, создавалось впечатление, расслаивала давлением мышцы, кожу, лишая их чувствительности. Темнота топила сознание, и перед тем, как это происходило, начинала пылать в глазах синим пламенем. Он вновь приходил в себя, снова чувствовал боль, задыхался от духоты в мешке, надетом на голову, от конского пота, слышал лошадиный храп, скупое тарахтение камней под копытами, еще реже — непонятную человеческую речь, бряцанье оружие. Он все чаще и чаще терял сознание, и уже не пытался даже гадать, сколько времени провел в спасительном беспамятстве, и только с надеждой ждал этой плотной черноты, того момента, когда она снова возьмет его в плен и больше не отпустит, не отдаст реальному миру, его мукам. Понимал, что до этого оставалось совсем немного.
Наконец, лошадь остановилась. Он слышал, как забегали люди, слышал резкие гортанные звуки их речи. Чьи-то сильные руки схватили его за ноги, потянули. Он хотел закричать от боли, но не смог даже застонать. Его грубо столкнули с лошади, и он упал лицом на камни. Боли не почувствовал — только неприятную немоту с привкусом крови и пыли. Так и поволокли — лицом по земле. Вместо боли была только теплота. От удара сознание не померкло, лишь заиграло знакомыми всполохами синего огня в глазах, но и они исчезли, когда его пытались поставить на ноги. Он падал, его поднимали снова и смеялись. Наверное, игра им очень понравилась — он падал и падал до тех пор, пока темнота не спрятала его в своей густоте.
Пришел в себя от того, что мог дышать полной грудью, несмотря на страшную боль в ребрах. Мешка на голове уже не было. Он лежал на камнях и видел над собой усыпанное звездами глубокое небо, отблески рыжего огня, людей, сидящих вокруг костра и тихо разговаривающих о чем-то. Они кутались в теплые ватные халаты, он же попробовал подтянуть к груди колени, надеясь, что таким образом удастся сохранить те крохи тепла, что еще были в теле. С наступлением темноты снег, подтаявший под дневным солнцем, стал твердым, как камень, а сами камни покрылись сизым инеем. Он еще не привык к тому, что ноги обрели чувствительность, — кроме стоп, которые были стянуты чуть выше лодыжек веревками, — поэтому движение получилось резким. Застучали потревоженные камни. Сидящие у костра люди обернулись в его сторону и довольно затараторили. Один из них поднялся, подошел к нему, схватил за ноги и поволок к огню. Камни жестоко рвали тело. Он не мог этого вытерпеть и закричал, и тотчас тяжелый сапог ударил его в грудь, взрывая болью сознание…
Он снова пришел в себя, но в этот раз не от холода горного воздуха, а от жара. Его положили очень близко к костру. С треском разлетающиеся искры попадали на его лицо, обжигали его, трещали в волосах. Пахло тлеющей тканью, горелым мясом, паленой шерстью. Он понял, что это горит его тело, забрыкался, стал извиваться, чтобы отползти прочь от огня, но чей-то сапог придавил его к земле, стал постепенно и сильно подталкивать обратно к костру все ближе и ближе. Он пытался вырваться, но не было сил. Его конвульсии вызывали у людей смех. Тот, кто толкал его к огню, что-то говорил, скорее всего шутил, так как после его отрывистых фраз смех усиливался. Кто-то выковырнул пулю из патрона и высыпал порох из гильзы в костер. Угрожающе зашипело и накатилось на лицо, руки, опаляя кожу. Он увидел, как его стопы, голые, незащищенные ничем, стали покрываться волдырями… Это развлечение, сидящим у костра, пришлось по вкусу, и они, весело переговариваясь, стали доставать патроны и выковыривать пули. Смеялись без устали, разевая черные дыры ртов, скаля гнилые зубы, отирали слезы с бородатых, изуродованных жестокостью лиц.
Вдруг все прекратилось. Глухой стук удара, и кто-то быстро оттаскивает его от костра. Громкие голоса, ругань. Потом выстрел.
К нему подошел человек, держащий в руках пистолет и опоясанный пулеметными лентами. Он присел и бесцеремонно и грубо ощупал его лицо.
— Здесь больно? — спросил на хорошем английском.
Александр отвернулся.
Кто-то, кого он не мог видеть, испуганно прошептал, наклонившись почти к самому его уху:
— Ты, рус, совсем дурак: кто не отвечает великому Ассандеру — тот перестает скоро говорить вообще!
— Оставь его, Ашигар, — сказал Ассандер, с любопытством вглядываясь в Александра. — Он настоящий солдат и горд собственной участью. — Он тяжело похлопал лежащего по обожженной щеке. — Молодец!
Он встал и что-то приказал на своем, видимо, родном языке, и в его голосе было столько воли и силы, что лица сидящих у костра, стали еще глупее, но уже от страха. Они закивали в ответ, послушно повскакивали со своих мест и побежали в темноту.
Кто-то разрезал путы на ногах и руках, но они остались абсолютно бесчувственными, и Саша смотрел, как они лежат бесполезными багрово-синими кусками омертвевшей плоти. Его подняли с земли и понесли, и скоро он оказался внутри богато убранного шатра, в компании Ассандера и того, кого называли Ашигаром. Ему набросили на плечи халат, пододвинули большую миску с кусками горячего вареного мяса. От еды шел сильный аромат, и Саша вспомнил о том, что не ел несколько дней. Он сильнее почувствовал слабость — на протяжении всего трудного и мучительного путешествия его конвоиры заботились только о том, чтобы раз в день дать чашку воды из растопленного снега. Сильно кружилась голова. Он упал на расстеленные мягкие ковры, находясь в полуобморочном состоянии. Хозяева шатра заволновались; раздались отрывистые команды. Под полог шатра шагнула женщина… Она несла на плече большую сумку с нашитым красным крестом.
Она села возле него. Открыла сумку.
