которая направляла и, так сказать, пришпоривала ее в неотложной и всесторонней работе. Из нее ушел ее председатель — государственный секретарь Бутков, заслуги которого в ней были несомненны и состояли не только в личном труде и влиянии, но и в привлечении к делу знающих и преданных преобразованию работников. Министерство юстиции, на которое было возложено продолжение трудов этой комиссии, не имело количественно и качественно достаточного числа деятелей для предстоящей работы. Самый выдающийся между ними, Николай Иванович Стояновский, был весь поглощен усиленными занятиями по организации новых судебных установлений в намеченных к открытию округах и в высшей степени важным и нравственно ответственным делом выбора людей для занятия вновь учреждаемых должностей. Наша всегдашняя система начинать всякое новое дело с недостаточными материальными или физическими силами сказалась и тут. При всей громадности новой задачи штат департамента министерства юстиции нисколько не был увеличен, и то, что должна бы делать многочленная комиссия, учрежденная для исключительного труда, было возложено, между прочими текущими занятиями, на законодательное отделение департамента с малочисленным составом на скудном содержании. У нас очень часто забывали изречение Бентама, что «дешевый суд дорого стоит народу». Скупость в увеличении числа кассационных судей повела, как известно, через десять лет к такому накоплению дел в кассационных департаментах Сената, что их пришлось разделить на отделения и тем исказить в значительной степени единство pi строгую последовательность во взглядах этого учреждения, подрывающие его авторитет на местах. Утверждение Бентама можно распространить и на законодательство во всех тех случаях, когда к выработке законов примешивается желание иметь их «числом поболее, ценою подешевле». Когда судебная реформа со всеми возникавшими из нее, подчас очень сложными, вопросами была распространена на всю Европейскую Россию и на Царство Польское, законодательные работы министерства юстиции ведались по-прежнему тем же законодательным отделением, восходя затем на просмотр одного вице-директора, у которого сосредоточивались доклады и по остальным пяти отделениям. Заваленное работой законодательное отделение ко времени введения судебной реформы могло изготовить лишь временные правила для нотариусов и старших нотариусов, для дел опекунских, межевых, о несостоятельности и об утверждении духовных завещаний, отказавшись от мысли составить требуемый законом общий наказ судебным учреждениям. Временные правила, несмотря на их недостатки и недосмотры, мало-помалу были втиснуты в Свод законов, где их затем пришлось по частям штопать и перекраивать. Для составления общего наказа было созвано в 1875 году, особое совещание из высших чинов судебного ведомства, но работа его осталась без дальнейшего движения, так же как и последующие труды по тому же предмету, и через полвека после введения судебной реформы этот наказ, указанный в 166–167 статьях Учреждения судебных установлений, продолжает пребывать в области бесплодных мечтаний.
Во время подготовительных работ к открытию новых судов министерству юстиции пришлось встретиться с троякого рода сомнениями в успехе их будущей деятельности. Эти сомнения исходили от отдельных лиц и некоторых кругов, возбуждавших в своем пессимизме опасения, что для проведения в жизнь всего, что «насочиняли составители Судебных уставов», не хватит способных людей вообще и надлежащим образом подготовленных в особенности, а также что народ, привыкший к старому суду, не поймет и не оценит образа действий и обстановки суда нового. Для людей «мышиного горизонта», как называл таких пессимистов князь Одоевский, даже частичные и половинчатые улучшения, введенные в старое судопроизводство в последние годы перед введением нового суда, казались вполне удовлетворительными, а наказ судебным следователям, вышедший в 1860 году, — крайним пределом уступки «веянию времени» в смысле улучшения исследования преступления. Но «всуе смятошася и вотще прорекоша»… Составители Судебных уставов имели мужество надеяться, что подходящие «люди» найдутся и что их первые шаги на новом поприще не будут сопряжены с особыми ошибками. Возможность служения правосудию в новых учреждениях, прельщавшая молодых людей уже в аудиториях высшей школы и в единодушных упованиях, высказываемых печатью и лучшими людьми в обществе, дала богатый живой материал, с одушевлением и восторгом пошедший на это служение. В людях с высшим юридическим образованием даже для низших ступеней судебной службы недостатка не оказалось. Не оказалось его и для средних и высших ступеней ее, потому что для многих людей, уже зрелых опытом и знакомством с жизнью, служивших в упраздняемых учреждениях или соприкасавшихся с ними по должности, новая деятельность давала возможность обратить кошмарный сон в светлое пробуждение] Чтобы представить себе этот кошмар, достаточно мысленно поставить себя на место юридически образованного человека, какими являлись обыкновенно товарищи председателя уголовной или гражданской палаты, приносящего в мертвящую обстановку старого суда свою энергию и совесть, постоянно разбивавшиеся о формальности, затрудняющие доступ к живому существу дела. Стоит указать на Гоголя, правдиво и выпукло создавшего типические образы приказных людей своего времени, над которыми и над воспитавшим их обществом он «горьким словом своим посмеялся» *. Можно представить себе и внутреннюю картину тогдашних судебных инстанций: описанный у Гоголя уездный суд, в приемной комнате которого пасутся гусенята, а над шкафом с законами висит арапник, или изображенный Иваном Аксаковым день в уголовной палате, где во время решения дела заседатели, сообразно своему сословному положению, выкидывают палкой военный артикул или топят печь. Приказная, но не действительная правда, бездушная, формальная, должна была торжествовать в таких стенах и отравлять существование отдельных лиц с чуткой совестью и неуменьем «обеспощадить» свое сердце, особливо, если они занимали подчиненное положение. При этом печальная картина судебных порядков, в которых власть без образования, но с практическим навыком затопляла собой маленькие островки образования без власти, давала повод считать слова знаменитой эктении: «Яко суды Его не мздоимны и нелицеприятны сохрани», не мольбой об устранении
И в позднейшее, предшествовавшее реформе, время положение было немногим лучше, доставляя богатые данные для пера романиста (Писемский — «Тысяча душ» и др.), драматурга (Островский — «Доходное место») и сатирика-бытописателя (Щедрин — «Губернские очерки» и др.) и краски для кисти художника. В последнем отношении нельзя не указать на полную жизни и красноречивого содержания картину В. Е. Маковского, изображающую канцелярию дореформенного суда с типическими фигурами сторожей, писцов, чиновников и просителей разных рангов, начиная с важной помещицы, находящей, по- видимому, что объясняющийся с нею секретарь «не по чину берет», и кончая «раскошеливающимся» купцом и стоящим в смиренном ожидании «срыва» крестьянином. Покойный прокурор Московского окружного суда П. Н. Обнинский, ознакомившийся с отправлением дореформенного правосудия во время своей службы в провинции в начале шестидесятых годов, дает в своих воспоминаниях картину, выхваченную из виденной им действительности. «В канцелярии толпятся просители и шепчутся с чиновниками. Изредка седой вахтер с медалями во всю грудь важно отворяет половину двери в «присутственную комнату», куда, сгорбившись и как-то робко избочась, прошмыгивает вицмундир с охапкой бумаг под мышкой, а в отворенную дверь вы видите красное сукно, блестящую золотую раму, такое же зерцало и вокруг него несколько неподвижно восседающих фигур с плешивыми головами, вплоть до ушей ушедшими в высокие хомутовидные золотые же воротники… Внушительно! Но вы тотчас же почему-то чувствуете, что это не более как какая-то никому не нужная, торжественная и мертвая декорация, а вся сила в том заваленном бумагами, залитом чернилами и засыпанном песком столике, у которого вы только что совещались со столоначальником — тем, что понес подписывать «члену» бумагу по вашему делу; вы чувствуете, что вся сила, вся суть, вся судьба вашего дела не там, откуда мелькнули вам золотые рамы, орлы и воротники, а в этом столоначальнике в засаленном вицмундире, с сизым, запачканным табаком носом, хищными глазками и пером за ухом; вы чувствуете, что подпись в этой парадной «присутственной комнате» ничего не прибавит и не убавит в том, что этот вершитель судеб ваших написал на своем грязном столе».
Конечно, в составе судов встречались изредка исключения. Таков был, например, друг Пушкина Пущин, занимавший должность судьи надворного суда * в Москве, которому поэт писал: «Ты освятил тобой избранный сан ему в очах общественного мненья завоевав сочувствие граждан» *. Но это были все-таки исключения, которые, по известной французской поговорке, только подтверждали собою общее правило. Это правило характерно подкрепляется недавно опубликованным письмом Дмитрия Сеславина к брату о том, что «обер-секретарь говорил, что дело ваше и тот и другой конец иметь может, и, наконец, сказал прямо, что ныне Фемида не смотрит на стрелки на весах, но глядит более на доски, где более куча и ярчее;
