на обычном запросе о неимении препятствий к моему перемещению написал: «Очень желал бы удержать, но не считаю себя вправе». 16 апреля я явился к моему новому начальнику — старшему председателю палаты сенатору Михаилу Федоровичу Гольтгоеру. Рыцарски благородный и изысканно вежливый, он принял меня не как подчиненного, а как младшего товарища по службе. В его словах звучало не только ободрение молодому человеку, вступающему в исполнение новых для него обязанностей, но и светлый, полный упований взгляд на будущее преобразованного суда как школы развития народного правосознания. Весеннее солнце, ярко освещавшее его кабинет на Надеждинской улице, полный ароматом гиацинтов, расставленных на окнах и во всех углах (он был любитель и знаток комнатного цветоводства), и сам Гольтгоер с милым приветливым лицом и мягкой откровенностью слова показались мне светлым символом предстоящей деятельности… Под этим настроением я невольно направил шаги к тому зданию, где она должна была начаться. Ворота его были заперты, и горельеф с изображением суда Соломона и трогательным заветом: «Правда и милость да царствуют в судах», был еще завешан белою пеленою. Долго стоял я перед этим зданием с бьющимся от радостного волнения сердцем, чувствуя, как в нем растет решимость отдать все силы души на службу родному правосудию. Я не мог предвидеть тогда, что в этих, полных таинственной для меня прелести, стенах пройдут многие и многие годы такого служения «не токмо за страх, но и за совесть», что мне предстоит в них работать как товарищу прокурора, как прокурору и председателю окружного суда и департамента судебной палаты и что труды, волнения, тревоги, тяжелые испытания и светлые часы сознания исполняемого долга, проведенные в этих стенах, наполнят разновременно пятнадцать лет моей жизни.
17 апреля в час дня ворота раскрылись, и завеса упала. По обширному двору бывшего арсенала, на котором ныне растет защищенный от всех ветров ветвистый сад, к главному крыльцу здания непрерывной цепью подъезжали экипажи, привезшие митрополита, различных сановников, английского и французского послов и всех тех, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Последними приехали Замятнин и покойный принц П. Г. Ольденбургский, воспитанники основанного которым училища правоведения еще накануне повесили дорогую лампаду перед образом спасителя в зале заседаний суда с присяжными заседателями. Все помещения суда были открыты, и в них двигалась оживленная и празднично настроенная толпа посетителей. У всех было, по-видимому, чувство душевного подъема и сознание исторического значения переживаемых впечатлений дня, когда исполненное горечи признание глубокого поэта и патриота Хомякова о том, что родина его «в судах черна неправдой черной», из тягостной действительности отходило в область печального прошлого. Многими вспоминалось, что здание нового суда за три дня перед тем посетил даровавший Судебные уставы, еще за полгода до того написавший на отчете о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной ре-«формы: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Государь выразил провожавшим его при осмотре чинам судебного ведомства надежду, что они оправдают его доверие, и сказал: «В добрый час. Начинайте благое дело». Всеми сознавалось, что открываемые учреждения являются ценным звеном в цепи этих будущих начинаний и что дело, порученное их служителям, есть дело действительно и непререкаемо благое. Среди присутствующих мне пришлось встретить и одного из деятельных сотрудников министра внутренних дел Валуева по изучению и направлению дел о расколе, который за шесть лет перед этим горячо и убежденно упрекал меня в частной беседе за то, что я поступил в университет на математический, а не на юридический факультет в такое время, когда предстоит через несколько лет судебная реформа со всеми ее благотворными для страны свойствами, открывающая труду и способностям широкое и возвышенное поприще. На этот раз он сочувственно приветствовал меня за то, что я вступил на это поприще. По иронии судьбы, когда, под влиянием зловещих советников, наступили по отношению к «дальнейшим начинаниям» колебания и возникли сомнения в полезности уже совершенного, мой восторженный поклонник судебной реформы круто повернул на другой путь и в ряде статей, направленных против нового суда и лирически воспевавших старый, избрал меня личной мишенью для своих нападок.
В обращенной к новым судебным деятелям речи Замятнина чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворной деятельности, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — сказал он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство новые уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести». Речь кончалась мольбою, да дарует господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользой для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний монарха и ожиданий России. В ней не было риторических фигур, которые, звучно рассекая воздух, не трогают сердце, не шевелят мысли. Напротив, она заключала в себе не только прочувствованные, но и красивые места.
На другой день во всех углах старого арсенала, как в огромном улье, закипела работа. Это не было обычным выполнением давно налаженных служебных занятий. Всем, от мала до велика, от составителя протокола судебного заседания до руководителя присяжных заседателей, от докладчика в гражданском отделении до прокурора судебной палаты, от судебного пристава до присяжного поверенного, приходилось учиться новому делу и, так сказать, держать перед самим собою и своими сослуживцами экзамен в умении приложить свои теоретические взгляды на указания закона к практическому его осуществлению. Можно сказать, что одни лишь судебные следователи приступали к своим обязанностям со значительным практическим навыком и не были новичками в своей деятельности. Первые шаги нового суда возбуждали чрезвычайный интерес в обществе. Многочисленная публика терпеливо и упорно проводила долгие часы в слушании рядовых гражданских процессов или несложных и однообразных уголовных дел о бродягах; печать посвящала целые столбцы отчетам, в которых воспроизводились мельчайшие и в сущности безразличные подробности судебного разбирательства в таком примерно виде:
