дыханию, вдыхал исходящий от нее запах свежести, чувствуя, как стучит ее сердце в груди, рядом с его сердцем.
– В течение последних шести лет моя жизнь была сплошной ложью, Томас, – прошептала она, уткнувшись лицом ему в грудь, – и я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал. У меня теперь нет ничего, ты это понимаешь? Моя работа – не моя, а твоя. И добилась я ее не своим умом. Ты мне ее дал. Я презираю тебя! Слышишь, презираю!
На глаза у Томаса вновь навернулись слезы. Рыдание вырвалось из груди.
– Я любил тебя шесть лет, Мадлен, целых шесть лет, – страстно прошептал он, касаясь губами ее лба. – И наконец-то у меня появилась возможность сказать тебе открыто о своей любви. Прошу тебя... о Господи, прошу тебя, поверь, что все те чувства, которые я испытывал к тебе, искренние. Я никогда не хотел причинять тебе боли! Я лишь хотел, чтобы ты была счастлива.
Мадлен замерла, потом стала осторожно высвобождаться из его объятий. Томас ее не удерживал.
– Сегодня я навсегда уезжаю из Англии, Томас. Думаю, мы больше никогда с тобой не увидимся, – холодно проговорила она. Мадлен стояла, выпрямив спину, суровая и непреклонная, повернувшись с искаженным лицом к окну, однако уже вполне овладевшая собой. – Поскольку вы проявляете такой интерес к моей жизни, сэр, позвольте заверить вас, что со мной все будет в полном порядке. Больше не стоит обо мне беспокоиться. – Даже не взглянув на Томаса, она прошла мимо него. – Прошу прощения, мне пора собираться. Желаю вам всего хорошего, лорд Истли. И благодарю за все то, что вы для меня сделали.
И направилась к двери. Томас молча смотрел ей вслед. Вот она вышла из комнаты, и тихо застучали по деревянному полу ее каблуки. Потом громко хлопнула дверь ее комнаты, и этот звук болью отозвался в груди Томаса.
Он не мог заставить себя пойти за ней, не было сил. Что это даст? Спорить бесполезно. Она будет с ним лишь холодно вежлива, и только.
Как жестока и несправедлива жизнь, подумал Томас и, закрыв лицо руками, заплакал.
Глава 24
Мадлен сидела в одиночестве на чугунной кованой скамье, стоявшей у большого круглого пруда для уток, расположенного в центре парка неподалеку от порта. Наконец-то наступила весна. Ветки растущих вокруг оливковых деревьев заслоняли солнце, распустились скромные нарциссы и полевые цветы, пышно цвели розы. На зеленых лужайках, вдалеке от шумных дорог, играли дети – одни спокойно копались в песке, другие бегали, скакали, галдели, в общем, наслаждались жизнью. Птицы на ветвях деревьев распевали веселые песенки. Замечательное время, время пробуждения природы, трепетного ожидания, свершившихся надежд, всеобщего обновления. Мирное, спокойное время. Однако в душе Мадлен по-прежнему царствовала поселившаяся там еще зимой тревога.
Сбросив с ног туфли, она уселась на скамью с ногами и, тщательно подоткнув под себя юбку, уткнувшись в колени подбородком, смотрела невидящими глазами на сверкающую голубую гладь пруда и плещущихся у берега уток.
Как ни любила Мадлен Марсель, этот залитый солнцем город, в котором всегда тепло, она скучала по Англии. Скучала по затянутым морозными узорами окнам старых английских домов, по дымящим трубам, по спокойному озеру Уинтер-Гарден, по деревенским жителям, по коттеджу, в котором она по-настоящему потеряла невинность, и это по прошествии двадцати девяти лет жизни. Но больше всего она скучала по Томасу.
Какая все-таки странная, нелепая и смешная штука – жизнь, думала Мадлен. Она должна была бы ненавидеть Томаса за то, что он с ней сделал, однако никакой ненависти не чувствовала, лишь злость за то, что молчал все эти годы, а когда наконец надумал высказаться, решил, что она будет ему благодарна. Неужели он рассчитывал, что она скажет ему спасибо за необыкновенную заботу и щедрость, за то, что предоставил ей работу, выполнив которую, она так собой гордилась? Потрясающая наивность, в то же время не лишенная очарования.
У Мадлен было время поразмыслить обо всем этом. Прошло уже целых два месяца с той ужасной ночи, когда она уехала от Томаса, и она примирилась с тем, что произошло, и даже в какой-то степени поняла его точку зрения.
Никакой враждебности к Томасу она больше не испытывала, скорее всего потому, что, тщательно все обдумав в течение этих долгих недель, пришла к выводу: в ту январскую ночь Томас говорил совершенно искренне. То, что он сделал шесть лет назад, он сделал ради нее, Мадлен, чтобы у нее была лучшая жизнь, чтобы она обрела счастье. Уже одно это многое для нее значило, поскольку никому и никогда, даже родителям, не было никакого дела до ее счастья и благополучия.
Кроме того, Мадлен понимала, что была не права, посчитав ту работу, которую проделывала на протяжении шести лет, никому не нужной и бесполезной. Если бы она не оправдала ожиданий Томаса, все эти годы ей пришлось бы довольствоваться простейшими заданиями. Но она оправдала. Ее работа была очень рискованной, Мадлен выполняла сложнейшие и наисекретнейшие задания. Фактически самым легким заданием из всех, полученных ею на протяжении многих лет, было задание, которое ей надлежало выполнить вместе с Томасом.
Мадлен улыбнулась про себя, вспоминая. Томас, этот самонадеянный, красивый, умный, в общем, самый замечательный мужчина, конечно, вскружил ей голову своими страстными ласками, однако не настолько, чтобы она забыла о деле. О деле, которое они с Томасом провернули вполне успешно, разработав схему, позволившую арестовать Ротбери немедленно. Или по крайней мере в течение первых нескольких недель. По правде говоря, Мадлен понимала, что для выполнения этого задания ее присутствие было не так уж необходимо. Томас вполне справился бы сам, прикрываясь легендой, в которой не усомнился ни один житель Уинтер-Гарден. Он мог закончить это дело еще до того, как она приехала.
И сознание этого наполнило душу Мадлен ликованием. Еще никогда в жизни никто не тратил на нее столько времени, денег и сил. И она никогда не забудет трепетного отношения к себе Томаса, того, что он дал ей почувствовать себя самой желанной. Жаль только, что в такие чудесные дни, как сегодняшний, когда вдруг нахлынут воспоминания, его нет с ней рядом и она не может рассказать ему об этом.
Когда он во всем признался, Мадлен тотчас же его вспомнила. Их разговор шестилетней давности по большей части уже позабылся, наверняка он был незначащим. А вот мужчину, сидевшего в инвалидном кресле в тускло освещенном кабинете сэра Райли, с опухшими, безжизненными глазами, перебинтованного и безногого, она никогда не забудет. Он так и стоит у нее перед глазами. Он представился ей Кристианом Сент-Джеймсом. Какое красивое, благородное имя, подумала она тогда. Она вспомнила, как он пытался ей улыбнуться, хотя это, похоже, доставляло ему мучение – возле рта до сих пор не зажил глубокий порез, – как она погладила его по руке, ощущая неловкость от того, что настолько явно выказывает свои чувства, однако желая хоть как-то его утешить. Этот незнакомец сразу, при первом же взгляде вызвал у нее
