Аня с восхищением смотрела на догадливую Ефимию.
Вот голова! Все-таки недаром эта «голова» пребывает в почетной должности кормилицы и практически кормит целый монастырь — своеобразный, но, в общем, достаточно доходный бизнес. А для бизнеса нужна голова. Так что Светлова в Ефимии не ошиблась.
Светлова никогда не думала, что «просто ветер» может завывать так разнообразно и пугающе.
Все было, как предупреждала Ефимия…
То кажется, что маленький ребенок брошенный — душа загубленная — где-то жалобно рыдает.
То вдруг грохнет чем-то, будто кто-то с досады дверь сердито захлопнет.
То завоет, как огромное сорвавшееся с цепи чудовище.
Никогда раньше Светлова не сталкивалась с таким «разнообразием». Но правда, Анна никогда раньше и не ходила такой темной непроглядной ночью через пустынный двор к тонущей во мраке старой церкви.
Низенькая Ефимия, опустив голову, торопливо семенила рядом.
Аня взглянула на часы. И поняла, почему гоголевские персонажи так ждали рассвета… Поняла она и Ефимию с ее трепетным рассказом про «стук-стук». Ибо самое это было время для нечистой силы…
Ох, для нечистой!
Далеко-далеко за полночь, и далеко-далеко до рассвета.
Почти три часа ночи. Самое их время! Паненки, во гробах летающие, как у Николая Васильевича, рожи оскаленные…
Недаром этого парня, ну, который в «Вие» у Гоголя, наутро нашли давшим дуба — от страха!
А ночь-то… Ночь-то какая!.. Темная, глухая и беззвездная.
.
И когда еще петухи эти пропоют?
Да и есть ли они тут, петухи? А если есть, то просыпаются ли они, эти петухи, вовремя в этой длинной, зимней, бесконечной ночи?
Послушница, читавшая псалмы до Ефимий, встала и ушла.
И Светлова принялась за дело.
Подготовились они с Ефимией еще накануне…
Увы, все манекены на забытом складе, оставшиеся от колонистов, могли или стоять, гордо выпрямившись, или лежать. К тому же они были высокими и тонкими, а Ефимия была маленькой и пухленькой и должна была сидеть.
Поэтому из двух манекенов, разделенных на части, Светлова и Ефимия соорудили некую сидящую фигуру. Надели, накутали на нее много теплой, толстой одежды, завязали большим, как шаль, черным платком…
И теперь вот посадили на место Ефимии.
Сама же послушница сидела совсем в другом углу погруженной в полную темноту церкви и честно выполняла свои обязанности.
Когда все было готово, Аня тоже отошла в сторонку и встала рядом с бормочущей псалмы Ефимией.
Анино дело было — охранять живую.
Теперь все, кроме закутанной черной шалью фигуры манекена, склонившегося над книгой и слабо освещенного двумя тонкими свечечками, тонуло во мраке.
В это время ветер завыл особенно протяжно и пугающе, где-то чем-то стукнуло, то ли ставень, то лист железа на крыше…
В самом деле это было или нет, но казалось, что из темноты уже высовываются какие-то ужасные, с искаженными чертами лица и слышны тяжкие вздохи и всхлипы… Или опять ветер и вьюга стараются?
Светлова с удовольствием — что скрывать! — очертила бы вокруг себя какой-нибудь защищающий ее круг.
И вдруг свечи мигнули и погасли. Глаза, привыкшие к темноте, уловили черный силуэт, метнувшийся в глубине церкви в тот же почти миг, как погасли свечки.
Светлова включила фонарик.
— Батюшки…
Аня видела, как шевелятся губы Ефимии, которая, не прерываясь, по-прежнему шепчет свои псалмы… А глаза послушницы, округлившиеся от ужаса, неподвижно смотрят в одну точку — туда, где находится в круге света, высвеченного фонарем, манекен.
О, ужас… В покрытой темной шалью спине этого несчастного наряженного муляжа торчал длинный кухонный нож! Ну, тот самый… капустный. Хорошо Светловой знакомый.
II кого догонять? За кем бежать?! Светлова озиралась по сторонам…
Никого!
