колхозное стадо, а своих телят выпаивать нечем. Мое-то письмо и переслали сюда. Он, Федор-то Степаныч, на улице меня увидел да рукой вот так-то машет. 'Вы, - говорит, - писали во Владимир?' - 'Я, - говорю, нечем ведь кормить телят-то'. А он мне: 'Сколько, - говорит, - тебе нужно? Я тебе выпишу'. Я говорю: 'А люди как же?' - 'А люди, - говорит, - хер с ними. У меня на всех не хватит'. - 'Нет, - говорю, - не всем, так и не мне...' Морозов Федор Степаныч...
- Ну, вот что, дедуся, бери свои таблетки и не думай ему их давать.
- Он у меня уж штук склевал шесть. Вот так-то рот ему открою, он и проглотит. И вроде как лучше...
- Слушай, дедуся... Ты этим только себя успокаиваешь. У тебя это вроде как условный рефлекс. Я вот сам - семь лет, как пить бросил. Я на праздник теперь за столом стакан лимонаду выпиваю и тоже, как все, пою... Это у меня условный рефлекс. Вроде я тоже пьяный. Так вот и у тебя - рефлекс. Говорю тебе, ты его в гроб вгонишь.
- Ну, прощай, милок...
- Прощай, дед. Только я тебе точно говорю. Брось ты эти таблетки. Сам пей, а ему - ни-ни... Подохнет, как пить дать, подохнет...
- Подохнет али выживет - на все Воля Божья...
март 1971
Местная легенда.
Курям надо известь давать. Они без извести чахнут. Вот когда собор на площади ломали - это была известь. Сильнейшая известь. Начальник милиции, Карлов тогда был, известь домой возил машиной. И так он курей раскормил, такие здоровые куры стали, что он уж в курятник без нагана заходить боялся...
Так весь собор курям и скормили.
А куранты с соборной колокольни почему-то в свое время не расшуровали на колесики и винтики, а сняли целиком и поместили в дощатую собачью будку на крыше старого двухэтажного магазина тут же, на площади. Они и теперь еще показывают время более или менее точное, но уж больше не тявкают...
Самoe старое кладбище на горе.
Покровская церковь, разоренная и разрушающаяся, старые деревья, орешник... Зелень пышная, как всегда на погостах, и полное запустение, как в саду у Плюшкина.
Надгробий почти нет, так только ржавые кресты кое-где.
Памятниками мостили дорогу, которая поднимается по кладбищенской горе. Идешь по ней и, кажется, видишь сквозь асфальт...
Здесь покоится тело коллежского асессора Василия Ивановича Протодиаконова. Жития его было 94 года.
Здесь погребен инженер-технолог Герман Романович Гетце.
Под камнем сим покоится тело раба Божия Иоанна Ильина Шалунова.
Александр Францевич Подселевич и сын его младенец Николай.
Здесь покоится младенец Георгий Пашковский.
Почетный гражданин первой гильдии купеческий брат Иван Осипович Сеньков...
Нежные и хрупкие гимназисточки с Чистых прудов мне с самого детства казались чем-то слишком возвышенным и недостижимым, а потому я сравнительно рано стал прибегать к услугам наемного в постели труда, что вполне одобрялось моим папашей, регулярно выдававшим мне определенные суммы для зтой надобности.
Знавал я и такую Москву, где каждая улица соответствовала пункту в негласном прейскуранте... Самые дешевые - на Цветном бульваре и на Трубе один рубль. Неглинная - классом выше - три рубля, а Петровка - все пять... Впрочем, я недолго гарун-алъ-рашидствовал в этих веселых кварталах, я скоро облюбовал себе одно определенное заведение (из дорогих, из дорогих, разумеется, папенька раскошеливался весьма охотно).
Блаженной памяти мадам Люсьен,
Рождественский бульвар, дом семь...
(Стихи пошли, вот до чего растаял от одною лишь воспоминания.) Вход у них был со двора, дом не имел подъезда с улицы. Номера большие, просторные, штофные красные обои, роскошная деревянная кровать, всегда крахмальное белье, в тумбочке - одеколон, вазелин и прочие по ходу работы необходимые мелочи, девочки все как на подбор, пальчики оближешь...
Эх, да что там] Мне в самом девятнадцатом году подавали у них. натуральный кофий с французским ликером и с настоящими пирожными!.. Мадам Аюсъен, правда, уже не было - она предусмотрительно укатила в Париж, еще в начале восемнадцатого. А заведение переняла ее экономка - Маргарита Павловна, очень милая, услужливая...
Но в том же девятнадцатом - увы! - чека накрыла в одну прекрасную ночь это местечко, и я сам чудом не угодил в облаву...
А теперь там тоже стоит этажерка, снесли, нету уже того дома... Но все идет своим чередом, ведь и у меня в этом заведении постепенно отпала надобность...
Но вот чего я терпеть не мог и к чему прибегал лишь в исключительных случаях, так это - унылый и отчаянный в своей унылости советский разврат... После службы, на липких клеенчатых диванах или в жалкой комнатке лучшей подруги, которая дала ключ...
Нет, у мадам Аюсъен, на Рождественском бульваре все это было поставлено на профессиональную ногу, а я, грешник, питал и питаю неизбывную слабость к любому профессионализму и терпеть не могу дилетантства...
Вот уж университет я совсем плохо помню...
Новое здание на Моховой, против Манежа.
Огромная Богословская аудитория, а всего несколько десятков лиц... Профессор, кажется, Филиппов бубнит про кодекс Юстиниана - соrpus juris civilis - скука, скука...
Куда как интереснее сидеть в это время в Кремле, в Митрофаниевском зале окружного суда и, затаив дыхание, слушать, как модный присяжный в щегольском фраке растекаше мыслию по древу .
- . А теперь, милостивые государи, обратимся к образобанию моего подзащитного. Как сказал поэт, 'мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь...'
А в сортире юридического факультета была надпись: 'просят господ вкладчиков не оставлять сдачу на кассе'.
МИЛЛИОН ДВЕСТИ ТЫСЯЧ
- Садись, садись... Свободно. Присаживайся. Она сейчас уберет. Чего? Обедать пришел? Тоже хорошее дело. А я вот пиво пью. Между прочим, сейчас его в городе нигде не достанешь. Только в ресторане. Я сегодня с женой поссорился, а ну тебя, думаю... И пошел пиво пить. Городишко у нас паршивый, куда денешься? Только в ресторан... Тут чего - льнокомбинат, текстильные фабрики, незамужние ткачихи составляют большинство. Завод осветительной аппаратуры, его пока заключенные строят. Да вот наш учебный центр, считается ДОСААФ... А я - инструктором. Летчик не летчик, а вроде того... Не то в армии, не то на гражданке. Не поймешь. Я под миллион двести тысяч попал. Слыхал тогда? Хрущев пошутил в шестидесятом году. Нас парней таких молодых, здоровых... Миллион двести тысяч. Чего я тогда был? Курсант, идеальный человек. Двадцать пять пачек Беломо,ра нам давали... Девушка, еще пару бутылок... А как получилось? Кончил я первоначалку, попал в боевое. В Кинешму. Инструктор у меня там был Рубакин. Такой спокойный человек. Не ругался даже. Один только раз обозвал меня. М..., говорит, ты... Инструктор - бесподобный. Он теперь в пилотажной группе... Приезжаем в Кинешму. Там такое помещение - что ты! Всюду паркет. Мы там пол не мыли - полотером его. Там до пятьдесят третьего года учились немцы. Вот для них и расстарались. Паркет, в туалете кафель... Между прочим, немцы - они на желудок слабые.
Поносят, дрищут... Мне инструктор-старик рассказывал. Как лето, так они поносят. Не с кем летать... А Рубакин теперь в пилотажной группе. Его все знают. Персидский шах приезжает, а он на сверхзвуковом начинает дорываться. Он, между прочим, там у них погорел. Из-за этого дела. Закладывает. Сейчас насчет этого строго. Был капитаном, срезали до старшего. Можно было выгнать его, но пилотяга бесподобный... это раньше было. В шестьдесят первом, в шестьдесят седьмом. Ребята гонят самолеты с Москвы, с парада. Летят парой, расстояние пятьдесят метров - видят друг друга. По радио: 'Давай?' - 'Давай!' Вынимают по четвертинке, раскрутили и туда ее... А сейчас строго. Пульс, давление. Если сомневаются, трубку тебе дадут на анализ. Иначе нельзя. А вон Гагарин-то с Серегиным. С похмелья они были с великого. А там, между прочим, руководителя полетов оправдали вчистую. Он им так и сказал: 'Я запрещаю вам'. Но ведь Гагарин. А Серегин-то был командир полка. Взяли машину, взлетели и понеслись... Они брали сверхзвуковую скорость на неположенном типе. Самолет-то не приспособ-лен. Пастух стоит - бах! - сверхзвуковой хлопок. Очевидец-пастух рассказывает. В километре от него под углом семьдесят градусов. Ну как так можно? Скафандр с головой в сторону, сигара в земле... Искали их в течение месяца. Как археологи. Найдут кусочек
