хозяйка-то со двора хочет согнать. Неделю, дескать, целую пьянствуешь, бусаешь... В Боровичах-то, помню, на постоялом дворе офеней много, вот и расспорились. Какое, дескать, название козе. Одни говорят - моза. Нету, говорят те, ей другое есть название - трикотуша... Овца-то - моргуша, а вот коза-то - трикотуша... Так-то по-офенскому мы не больно говорили, только вот когда какое слово сказать, чтобы не понял никто... Если сказать, что надо лошадь сходить напоить - остряка набусать. Фера берить - сена дать. Торговаться приходили когда. Если торгуется мужик, дает мало - просишь двадцать копеек, а он дает пятнадцать... Ну, и спросишь товарища-то: 'Сабосу стычит?' Дескать, сколько себе-то стоит. А мужик и не понимает... Или в церкви работаешь, а поп идет... 'Тише, - говоришь, - кас хлит'. Значит, поп идет... Да мало ли чего делали офени-то владимирские... Всего и не упомнишь. А то баб этих кубасей ферили... Так-то и со мной тоже грешным делом грех один был... Молодой был еще... Еще с иконами ходили. Молодой был, здоровый... Стал на дворе у хозяина. В Казанской губернии. Он мужик не так старый, а понюхай. Хозяйство у него - лошадь, две коровы да бык. Небольшой такой бычок. Я у них три дня стоял. А хозяйка у него - высокая, чистая,, груди вот так стоят в разные стороны. Красивая баба. А этот только все по хозяйству, только все по хозяйству - валенки наденет и на двор. Я ей как-то так и говорю: 'Как же, - говорю, - ты с таким-то понюхаем живешь?' - 'Да, - говорит, - прямо беда...' Сирота она была, их три сестры было. Вот мать-то и отдала. И я-то вижу, я на печи спал. Он на кровати ляжет около нее, да как кутенок свернется. Да спит. А они лежит румяная, груди вверх... Тут бы ее... Я-то с печи все вижу. Я уж и сговорился с ней, да ведь он все дома, все по хозяйству. Нельзя никак. Уж второй день стою, вижу, дело пропадает. 'Эх, ты, - думаю, - офеня владимирский!' А боязно. Ведь нехорошо будет, как застанет. 'Ты, дескать, с иконами ходишь, да баб...' Еще иконы мне об голову расколотит... Жалко. Ведь у хозяина они по семь копеек, а тут когда два, когда и три рубля... 'Эх, - думаю, - ничего не выйдет...' На третий день легли спать, хозяин мне говорит: 'Иди на печь'. Я и лег. И они легли. Потом иду вроде бы на двор. А бычок у них не такой большой был и прям во дворе. А зима. Я вышел, так-то аккуратно воротину отворил. Он лежит. Я его как наподдам ногой: 'Чего ты тут!' Он и бежит, на улицу-то выскочил. Я за ним. И еще ему как следует! А в снегу-то не замазался. Прихожу со двора, говорю: 'Хозяин, а хозяин...' - 'А?!' - только. 'Во дворе-то у тебя непорядок. Воротина одна открыта...' Он тут и подхватился скорей: 'Ах, ты, - говорит, - это - бык...' И скорее - на двор... Ну, а я-то тут к ней... Она только ахает... 'Скорей, - говорит... Иди, - говорит, - на печь... Кабы не застал...' Ну, я дело сделал, да и на печь... Пока он быка-то гоняет. А баба такая чистая, раскраснелась... Я на печи свернулся, да и лежу. Хозяин пришел. 'Ну, - говорит, - подлец бык! Я, - говорит, - уж его бил и бил трепалом'. А я лежу да думаю: бык-то невиноватый, тут бы нас бить... А она мне только пальцем погрозила: молчи, дескать... А я уж и сам. Утром она мне и говорит: 'Я бы, - говорит, - все бы бросила, да с тобой уехала'. Куда это, думаю, я с иконами да еще с ней приеду... А так-то бы с ней жить можно. Баба высокая, полная и чистая. И умная баба, хозяйственная... Да... Попутал нечистый. Все было... И старина была, и золотишко было... Раз, помню, в Вятской губернии, с Чистого понедельника работали до пятнадцатого апреля, Пасха была в Благовещенье в двенадцатом-то году. Сперва тропари Благовещенью служили, а потом - Христос Воскресе... Село Богородское, Нолинского уезда... Церковь была трехштатная, три священника Четвертый нештатный из дьяконов... Пришло нам время рассчитываться. Мы два месяца в аккурат работали. Настоятель, отец Всеволод, спрашивает: 'Мастер, какими деньгами вас рассчитать?' - 'Давай, - говорю, - золотом. Оно нам сподручнее. Мы его, бывает, травим да в дело пускаем'. - 'Ну, - говорит, золотом, так золотом...' И отсчитали нам двести сорок рублей одним золотом. И все десятками. ...Да... И вот прожил все. Почитай, за год две лошади у меня в двадцать третьем-то году пали. Первую-то я купил, отдал шесть золотых десяток, да корову. И полтора года она у меня не была - пала. А уж вторую покупал за тринадцать тысяч. Какие цены тогда-то были... Легко ли тринадцать-то тысяч набрать? Все тогда продал, всю старину. Часы были золотые с музыкой - продал. Да серебра лому с полпуда было. У бабушки, матери-то, последняя десятка была - она отдала мне. Сдал ее в городе за тысячу рублей без двух рублей - за девятьсот девяносто восемь. Лому-то сдал тогда еще на фунты, тоже сот на пять. Были вещи - рюмочки, стаканчики. Много вещей было из ломбарда еще, из Вятки... И корову. Пришлось уж не свою, а у сестры. Она уж была отделена, сестра-то, вот у нее корову взял да за шесть тысяч продал. И вот едва сколотил я тринадцать-то тысяч, и купил молоденькую неезжалую, трех годов. Спасибо, Бог дал, хорошая попала лошадка, кобылка... Куда съездить, так живо-два... Так и ту в тридцать первом году в колхоз свели... Так вот ничего и не осталось. Только вот что дом. Большой дом... Да, лесу-то тогда дали... Ведь лес-то он барский был. Сеньковский, Демидовский... Новой-то власти надо было сперва крестьян потешить, вот и дали... Да, теперь уж старины нет... Только что колокольчик где-то был. Погоди, сейчас принесу.. Да вот икона эта Никола. Этот старый А вот это - Покров. Она только под старину писана. Вот, гляди, колокольчик этот мы еще с отцом из Олонецкой губернии привезли. Там красной меди в старину все чего-нибудь да лили... В Олонецкой губернии медной посуды много. Много было еще в то-то время, при нас... И Никола этот тоже из Олонецкой. Вытегорского уезду. Тоже с отцом привезли. Это - старина. Выменяли, помню, на новую икону, на фольговую... Мы у них не один год там ночевали. Главное, ее чинить-то не надо, она вся целая. И деревни помню название, Рокса название. Там староверов-то было много, в Олонецкой губернии... А уж вот Покров, она не старая, только со старого списана. Он писал ее, что ли, в двадцать седьмом. Там во Мстере-то больно голод был. Хлеба-то давали грамм триста, четыреста... Василий Михайлович имя ему, Наугольнов. Пришел он милость просить. А отец с ним был знаком до этого-то. Вот он пришел под это вот окошко милость просить, стучит. Отец говорит: 'Вась, это ты?' - 'Я...' - 'Я, - говорит, - тебе дам две доски, ты мне Покров напиши, да Егорья, а я тебе мешок картошки дам'. Он ради питания написал. Покров у нас тут престол был. А Егория писал в божницу. У нас раньше старинный был Егорий. Вот тогда-то еще приехали из Москвы, побывать сюда. Они все отседа брали. Это дети-то Ивана Митрича Силина.Уж они отца-то знали. 'Епифаша, нам продай, - Егория увидели, - продай нам...' Он говорит: 'Из божницы-то вроде грешно продавать. А сколько дадите?' - 'Да четвертной...' Вот Наугольнов-то и написал нам под старину. Егорий, он разный бывает. Один на леву руку едет, а другой - под праву... Который куда... Один сюда - из божницы долой, а который - сюда... Не помню уж, который под старину-то. Что?.. Продать?.. Продать-то продам. За так не дам. А продать - чего уж тут... Давай за три-то рубля уж и Николу, и колокольчик, и Покров. К чему оно мне теперь все... Бери, не стесняйся... Вот они по радиво все говорят, дескать, Ленин умер, а дело его живет. Да... А я вот и жив, а дело-то мое умерло. Лепешкин жив, а дело его - умерло...
март 1971
Нынче была у этих, внизу, внеочередная 'наша среда'...
Я возвращался из лавки со своим кефиром уже часу в десятом, а они еще только подкатили - и мадам, и белоглазый... Потом мы все трое ехали в лифте....
Они при этом благоухали вином и шашлыком и, как видно, очень торопились... (Срочное изготовление дамских поясов и пуговиц!)
А час спустя, перед тем как белоглазому выкатываться, у них там внизу случилась сцена - рыдания, упреки, утешения, всхлипывания... (Сам виноват, дурак, не давал бы ей так много вина.)
- Тебе этого не понять... Ты - мужчина... Я измучилась... Я не могу делить тебя ни с кем... Ты мне нужен весь...
Словом, пластинка еще более заигранная, чем Вертинский...
Да... Как говорили в мое время - среда заела...
Мучит ли меня хоть по временам раскаянье?
Считаю ли я свою жизнь неудачной, несостоявшейся'?
Я много не думал об этом, но одно знаю твердо: я почти никому и ничему не завидовал - ни богатству, ни славе, ни власти, ни даже успеху у дам...
Зависть вообще редко посещает меня, да и направлена как-то не в ту сторону. Пожалуй, позавидовать я могу гегемонстру, который пьет водку, сидя прямо на заплеванной земле подле желтой будки... Или ему же, когда он похмеляется морозным зимним утром, судорожно глотает свое пиво все из той же будки, из той же кружки с надбитым краем...
А острее всего в моей жизни я позавидовал, пожалуй, одной пьяной бабе на мосту...
Душное московское лето было уже на исходе...
Я ехал в автобусе куда-то в Замоскворечье, только уж не припомню, куда,.. Мы катили по Большому Каменному мосту, и вдруг я ощутил, что автобус замедлил ход, а потом резко затормозил, будто перед ним оказалась преграда. И все машины, которые бежали впереди нас, сзади, рядом, - тоже. Все стали спотыкаться и тыкаться, как слепые.
Я посмотрел в окно и увидел причину замешательства.
