контора-то в Пировых, а сам-то он федурниковский. Тоже, может, выпивши был. 'Помирай, - говорит, - скорее. Пора, - говорит, помирать'. А я мол: 'Не хочу'. - 'А когда?' - говорит. 'А вот коли наживусь'. Это уж его дело. Он приказал пахать тракторами-то тими... Вот его бы постращать-то бы маненько. Притянуть бы его маненько хоть с какого краюшку... А ты в лето-то у меня еще побывай. Не один раз побывай. Вот лук пойдет, огурцы... Побывай к старухе-то, побывай...Уж кабы не Бог, да не Поленька, да не сумела бы я наврать, то уж теперь бы я, поди, заживо в яме-то сидела. Толкнули бы, да и дело с концом. Живу бы бросили погребать. Ям-то у нас полно. Вон у меня три ямы да рядом три... Да вот Бог свободил. Не знаю, надолго ли... Вот так и лето буду на Бога надеяться... Я все за Бога держусь. Вот и человека он мне дал - Поленьку. А теперича мне - чего? До ста годов надо доживать... Обязательно. Чего ж теперь делать-то?
март 1971
Ах ты бедный мой старший следователь, никак не снижается преступность в городе, не успел еще толком распутать дело о расхищении метилового спирта из цистерны, а уж новое дело подоспело - уперли со склада сто листов оцинкованного кровельного железа на кладбищенские обелиски тем самым личностям, что при жизни причастны были к краже спирта...
Иногда среди ночи просыпаешься с мыслью - бежать отсюда скорее, скорее в Москву, к Садовому кольцу, к бульварам, где у домов фасады и дворы., где каждый дом глядит по-своему, где рельсы, где трамваи еще звенят, где я прожил столько лет, всю мою жизнь... И тут же вспомнишь, перевернувшись на другой бок, на углу - аквариум кафе, наискосок парикмахерская-аквариум, этого дома нет, тот тоже сломали, тут втиснули этажерку, тут тоже, площадь изуродовали, по узкому проулочку катит авто, разукрашенное цветными гандонами, на каждом шагу мастерская - 'Срочное изготовление дамских поясов и пуговиц!' (Что за срочность такая? Пока муж не вернулся?)
Представишь себе это и начинаешь понимать, что ностальгия действует не только в пространстве, но и во времени. Главным образом во времени...
Место, где я теперь живу, представляется мне невероятным, фантастическим дортуаром. Сотни тысяч покидают его всяким утром и всякий вечер возвращаются сюда, чтобы выспаться и снова уехать... Здесь храпят, спят пьяным беспробудным сном, страдают бессонницей, совокупляются на тысячах и тысячах коек...
Здесь на каждом шагу школы и ясли - повышенное деторождение как бы предусмотрено...
А как насчет повышенной прочности перекрытий?
Так и кажется, как-нибудь в полночь наша этажерка не выдержит колебаний и рухнет..
Здесь никогда не бывает совсем тихо.
Днём на соседней стройке ревут какие-то краны и моторы, под окнами кричат дети и лают собаки, по вечерам начинает работать полным ходом лифт, и в нем какая-то штука страшно щелкает, почти стреляет, сосед слева сверлит, строгает, лупит молотком, одинокая шлюха сверху запускает магнитофон, у соседа справа рявкает телевизор, время от времени захлебываясь нечеловеческим - 'г-о-о-о-о-л!'... И когда к ночи наконец почти все это стихает, то вдруг неотвратимо приближается со своим лязгом и гудками железная дорога, та самая, старейшая, граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька...
А по субботам тут звонит, кричит во все свои слабенькие колокола старая церквушка - кирпичная, крошечная, принадлежавшая стертому с лица земли небольшому селу... Ах, как жалко ее, очутившуюся вдруг в страшной сказке, в жутком сне - окружили ее со всех сторон неизвестно откуда взявшиеся бетонные громады, и вот носится среди них ее безнадежный звон, ее отчаянное 'ayl', бьется о фасады и торцы этажерок, жутко отдается в замкнутых пространствах...
А соседняя с нашей этажерка - не чета другим. Ее возводили за свои, так сказать, пречистые господа сотрудники тайной полиции, кооператив 'Гранд опера'. И на площадке перед фасадом у них - все 'фиаты', 'фиаты', тридцать пять тысяч одних 'фиатов', - лазоревые, как полковник из сна, красные, как портьеры в кафе Алатр...
Меня особенно умиляет один из этих соседей. Он ухитрился затянуть железными прутьями все пространство над своим балконом. Тоже в своем роде характер. Дескать, я - на свободе, я - дома, а весь мир у меня - за решеткой! Си-ди! То-то!
За квартал от нас они довольно давно сооружают что-то такое весьма пространное, кубическое, с большим количеством просветов, бетонных опор и прочих атрибутов супсрсовремснности... И лишь вчера я заметил у них щит, который оповещает, что здесь возводят
- Институт Советской Торговли...
Чему же тут, позвольте спросить, будут обучать ?
Врать? Воровать? Обвешивать? Хамить? Устраивать бессмысленные очереди? Прятать товары под прилавок? Спекулировать ?
Я ко многому уже привык. На многое можно не обращать внимания...
Даже на то, что сосиски у них в целлофане, даже на это апокалиптическое 'г-о-о-о-л!' за тонкою стеною...
Но вот к чему я никак не могу привыкнуть, так это
- отсутствие у них чувства юмора и способности воспринимать смысл слов.
Ну что это за кондитерская фабрика имени Марата?
Что за венерический диспансер имени Горького?
Венерический диспансер должен быть имени Мопассана.
А имени Горького - туберкулезный диспансер.
Я при случае мог бы предложить им целый список наименований...
Чем, например, плохо - глазная больница имени Гомера? Или Милтона?
Фабрика ортопедической обуви имени Байрона?
Институт переливания крови имени Робеспьера?
А уж если так хочется почтить и Марата, то хотя бы так - завод бытовых ванн Жана Поля Марата и Шарлотты Корде...
Нет, упаси меня Бог! Я не создаю себе задним числом...
Я прекраснейшим образом отдаю себе отчет в том, что не они, вернее не они одни, тут виною...
Нет, но они вступили в естественный и тесный союз со всем, что было самого отвратительного в достопамятном старом времени, - срослись с российской тупостью, с безалаберностью, с ленью, с добровольным рабством, с удручающим отсутствием самоиронии, с бахвальством, со всем тысячелетием беспорядка и бестолковщины, уже царившей на Руси...
Симбиоз старья с новой властью, вот что нас губит на корню...
БАРЫНЯ, БАРЫНЯ...
Что? Попить? Пейте, пейте! Прямо из ведра и пейте... Вода у нас чистая, ключевая... Этот колодец, между прочим, метров пятнадцать глубины... Барынин колодец. Так и зовем - Барынин... Я ведь еще и сам ее помню, Барыню... Только что называлась Барыня, а бедней бедного жила. Старая была престарая... Крючком согнутая ходила в халатишке засаленном... А колодец этот у нас на все село единственный. И место-то тут какое, ты погляди. Все заречье видать, и большая дорога... У нее тут имение было, у Барыни... Теперь уж тут ничего не узнаешь, а ведь так-то вот от колодца дом шел. Большой, двухэтажный... Весь застекленный - окна, двери... Вид такой церковный, все такими полукружками было. Тут тебе стеклышко фиолетово, тут розово, тут оранжево... Столбы резные... Это - большой-то дом. А за ним церква стояла деревянная. Только уж она, Барыня, так ее и не достроила... А уж как хотела. Потом по леву руку маленький флигелек, келья. И по праву руку такая ж... Сарай был, кухня. В сарае-то тарантас, сани... Ее так-то уж по имени никто и не знал. Все только: Барыня да Барыня... Простая была... Вот к Аннушке, в крайнем-то дому живет, бывало придет, сядет: 'Аннушка, я к тебе'. Картошки поест. Хуже бедных была... А летом к ней в большой дом все из Москвы дачники едут. Барины, барыни, баронесса... В кухне тут тебе обед готовят, варенье варили... А сама-то она во флигеле жила, в келье... Так поест кой-чего. Кошки у нее были, собаки - табунами. И ест она с ними с одних блюдечек... Как-то отец мой, покойник, зашел к ней. Она его любила. Все бывало: 'Голубчик, голубчик...' Зашел как-то к ней. 'Зайди, зайди, голубчик, давай чаю попьем'. А из этих блюдечек кошки да собаки едят... Отец сказывал: 'Меня чуть с души не своротило'. Уж на что бедная была, а церкву построила... Уж очень ей хотелось. Это она за отца... Отец у нее тут похороненный был в склепе... Про мужа-то она никогда и не поминала, а вот за отца. Над его, значит, могилой... Мы ведь и не знали, что тут склепа... Это уж потом получилось. Только что могила была, крест стоял железный, с венком... Да... А потом Барыня четыре столба вокруг поставила, а на их церкву... Только денег-то у Барыни уж не было, кончились деньги-то. Так вот, сказывают, она луга свои заречные, да лес у ней был, да вот и именье свое - все продала тогда фабриканту Демидову... Все продала Барыня, чтобы, значит, это отца-то почтить, церкву-то поставить... А тут уж и революция, церквы-то, они и не нужны стали. И Демидов уж не
