Но когда кружка нырнула в жбан первый раз, в ответ слабому бульканью в сарае раздался сатанинский хохот - это раскудахталась черная курица, она только что подарила миру яйцо...
А таких жбанов только в тот, первый, день через дырку в заборе прошло целых семь штук...
Тут попадались и совсем чистые листы и такие, на которых все было перечеркнуто... Я до сих пор не понимаю - случайный или произвольный порядок царил в папке, когда она мне досталась. Кое-что говорит в пользу того предположения, а кое-что в пользу иного...
И вот пошли, начались мои вечера, когда я все это листал, перебирал, перечитывал... Словом, я и сам не заметил, как в руках у меня оказалось перо, и я принялся делать записи. За этими занятиями промелькнула у меня осень (дети заходили, кажется, в сентябре), прошла зима, а вот уже и весна на исходе...
И стал, я тогда же - осенью - вспоминать, стал думать, кому же могла принадлежать эта папка? И сразу же всплыл у меня в памяти незаметный такой человечек, довольно молодой... Бегал тут все с какими-то авоськами... Жил, кажется, прямо подо мною, и щелкала у него по утрам своими копытцами пишущая машинка... Была у него тут жена или что-то вроде жены. Ну, она-то и сейчас тут, а вот он исчез, пропал. То ли сам он от нее сбежал, то ли она его выставила... И машинка давным-давно умолкла...
А потом у нее появился новый, белоглазый с 'фиатом'. Нет, он не совсем появился, он стал появляться - регулярно по вечерам... Но этот, второй, всякий раз выкатывается отсюда не позже одиннадцати. И, стало быть, дама наша переменила не только сожителя, но и, так сказать, общественное положение.
Меня-то все это абсолютно не занимало, и вовсе я о них не думал, но папка, 'Цистерна', приковала к ним мое внимание, вот что заставило меня исчислять подробности..
И вот припоминаю я, как мы ехали однажды с ним, с тем, с первым, в лифте... Минуты две-три стояли в тесной кабине, в противоестественной близости. И был он какой-то обросший и даже обтрепанный, как видно, возвращался из путешествии. Но я тогда не очень на него смотрел, меня больше заинтересовал его рюкзак - весь в ремешках, в пряжках и с какими-то даже металлическими конструкциями...
Теперь-то бы я глядел не на рюкзак...
НА ПАПЕРТИ
- Скоро уж откроют?
- Должно, скоро...
-Уж пошел отец-то Евгений.
- Да ты сядь, посиди...
- Что Клавдя-то в церкву не ходит?
- Хворает. Простыла, да все чишет, все чишет...
- Чишет? Так ведь это надо котовым хвостом.
- Хвостом?
- Бывало у нас как кто чихнет, бабушка сейчас спросит: 'Кот-то дома ли?' Вот сюды прям в нос хвостом сует, да и приговаривает: чихота, чихота, иди на кота.. С кота-то на дьякона, а с дьякона на всякого... И проходило.
- Вот ведь и хвораешь и все, а помирать-то не хочется.
- Кому охота?
- Да уж мне-то вон пора. Пожила.
- Вот тут бы в ограде и лечь. У меня отец тут, мать. Муж сорок второй год лежит... Уж я рядом-то лягу, хоть тут с ним поссорюсь... Ох, наподдам ему, ох, наподдам!..
- Да будет тебе!
- Чего говоришь-то?
-Уж он и затылок, поди, протер, лежавши...
- Чего, скажу, рано ушел? Не ходи рано! У тебя уж вон и кости сгнили, а я по сею пору тут маюсь... Наподдам!
- Чего ты выдумала? Чего выдумала? И в мыслях этого не держи!
- Нет, пока еще держу.
- Да... Хорошо, как сразу умрешь, в одночасье. А то вон как моя-то соседка... Хуже нет. Заболела раком, четыре с половиной года мучилась. И сестру замучила. Сестра-то раньше ее умерла. Тридцать восемь лет...
- Когда не помирать, все день терять...
- Тридцать-то восемь, это еще что... Вон у нас, в Бутырах, еще тридцати годов ей не было... Тоське-то. Дело, конечно, оно чужое. Май был, а муж-то ее у порога топор положил, припас. Да веничком вот так-то прикрыл. А девчонка маленькая и спроси: 'Зачем, тятя, кладешь?' А он говорит: 'Надо'. А как стали дом-то запирать, гулять идти, он тут-то ее и оглоушил. Топором. И ножом, ножом-то в грудь. А она только все: 'Хватит... хватит...' И себе вот тут маленько на горле порезал. Дескать, драка, мол, у них была. Привезли их в больницу-то вместе. А потом его в тюрьму. Три года дали такого, что уж он и не вышел... А как Тоську с моргу брали, мать-то больно убивалась. Хошь она и не родная ей, мать-то, а уж больно убивалась. 'Праздник, - говорит, - мы все выпиваем, а он только на стол поставит. Не пьет'. Он трезвый это дело-то делал. Двое детей...
- А им - что дети, что не дети...
- А то я еще в девках была. До войны. Так-то под вечер с парнем шла. Идем рощей. Он мне тогда и говорит: 'Как у вас в деревне-то хорошо поют'. Подошли мы, а это не поют - ревут, плачут. Дуню Горохову муж застрелил. От четверых детей. Разрывной пулей полоснул в живот. Милиционер был...
- Этого сколько хочешь. Вот и у нас в улице, на Чайковским прям все с ножевого завода. Кто с молотком, кто с топором. В угловом-то доме уж он жену бил, бил... Она и убегла хуш бы к соседям. Он - за ней. А они ему и не сказывают, что, мол, она у нас-то. Спряталась-то. А он возьми, да и подожги дом. Соседям. К окну опять подошел, да и говорит: 'Горите'. Они не верят. Он опять: 'Горите'. А они не верят. Так и спалил подчистую. Потом выплачивал...
- У нас в улице - все покойники. То девку схоронили, то женщина одна угорела..
- Вон у нас Ольга-то летось мужа схоронила. Я ее и спрашиваю. 'Небось, жалеешь его?' - 'А чего, - говорит, - мне его жалеть? Мало я с ним, говорит, - мучилась?.. Раз корову гнала, да под кустом его застала с одной... Уж я дойницей и била ее, ох и била... Так ведь он и не заступился за свою... А как взялся помирать, так говорю ему: 'Василий, хоть бы ты извинился передо мной, да покаялся...' - 'Пошла ты, - говорит, - от меня на три буквы'. И давай всех своих, прости, Господи, б... считать. Штук их одиннадцать. Вот с этой я еще, да вот с этой... Больно погано помирал... Я ему, дескать, что ты делаешь? Ты ведь отходишь, не сегодня завтра там будешь... А он смеется да считает их... 'Покайся, - говорю, - покайся!' Ни за что не покаялся... Так чего же, говорит, мне теперь его жалеть?..'
- Они, мужики, сейчас такие...
- Сейчас и бабы-то такие, прости, Господи...
- Кто как отходит. У меня вон папа в тридцать третьем году помер. Скоротечная чахотка у него получилась. Все приходили к нам золото искать, да револьвером у него под носом крутили. Пугали... Видно, оно со страху-то... Вот в канун смерти приходим мы все к нему прощаться. А уж он лежит вроде как без памяти. А мама тут охапку дров принесла да возле печки бросила, со стуком-то. Он как вскочит! С кровати ноги спустил... 'Что это?' - 'Это, - говорим, - папа, дрова...' - 'Ох, - говорит, - зря вы это сделали. У нас уж была, - говорит, - вербовка. Кому сегодня помирать, те в правую сторону, а в левую, кто завтра в семь часов... Теперь мне, еще целую ночь мучиться'. Так вот, поверишь ли, ровно семь часов бьет, а он помирает. Я говорю: 'Папа, папа, ты помираешь?' Он только сказал: 'Ну и что ж'.
- У меня вон напротив бактисты живут. Они не нашей веры. Покойников своих в церкву не носят. Так-то сами попоют. И песни все такие чудные: спокойной ночи, брат... Да и зароют...
- А то еще в Москве, говорят, какая-то крематорь. Там покойников огнем жгут.
- Сожгут, как гнилое полено, нажрутся, напьются, да и дело с концом...
- У нас тоже пьяных сколь хочешь. Вон отец-то Евгений, тот еще ничего. А Лонгин, ежели кто в церкви пьяный, он отпевать тебе не будет. Выйди и все...
- А вот соседка моя сюда к нам в церкву не ходит. В Никологоры ездит. Тут, говорит, поп ваш поляк и католик...
- Это Лонгин-то?
- Какой же он католик, когда он - благочинный?
- Теперь все перемешалось...
