деловые. Но иногда самым близким своим друзьям он писал несколько подробнее и, я бы сказала, эмоциональнее. Но и в этих случаях больше иронии, нежели лирики, отец был невероятно сдержанным, наглухо закрытым для посторонних людей человеком.
Чтобы представить себе его эпистолярное наследие, надобно обратиться к книге 'Письма к другу', в ней опубликовано то, что сохранил в своем архиве Исаак Давыдович Гликман, а он был близок с Шостаковичем более четырех десятилетий. Там наряду с множеством кратких записок есть письма существенные, которые отчасти приоткрывают чувства и мысли автора. Я не случайно употребила слово 'приоткрывают', люди поколения нашего отца знали: их переписка проходит перлюстрацию.
Последнее обстоятельство заставляло Шостаковича прибегать к иносказаниям, намекам, и надо отдать ему должное, делал он это виртуозно. Стиль некоторых его писем сродни рассказам Михаила Зощенки, чьим поклонником был наш отец. И вот еще что: переписка с Гликманом дает исчерпывающий ответ на вопрос, каково было подлинное отношение Шостаковича к советской власти во всех ее чудовищных и крайне безвкусных проявлениях.
Шостакович - Гликману:
'В Союзе советских композиторов должно было состояться ее (Восьмой симфонии. - М. А.) обсуждение, каковое было отложено из-за моей болезни. Теперь это обсуждение состоится, и я не сомневаюсь, что на нем будут произнесены ценные критические замечания, которые вдохновят меня на дальнейшее творчество, в котором я пересмотрю свое предыдущее творчество и вместо шага назад сделаю шаг вперед' ('Письма к другу', стр. 61).
'Дело в том, что мой желудок перестал высоко держать свою обязанность хорошо переваривать пищу' ('Письма к другу', стр. 102).
'Целыми днями сижу на съезде композиторов. Вечерами бываю на праздничных премьерах новых выдающихся музыкальных произведений. Но не всегда эти праздники оборачиваются для меня праздниками' ('Письма к другу', стр. 247).
'Из эстетических впечатлений отмечу пластинку с цыганским пением. Это великолепно, хотя и очень грустно. <...> Поет певица Волшанинова и цыганский хор. Поет изумительно. Слушая ее, льются слезы и появляется желание выпить и закусить' ('Письма к другу', стр. 212).
'29.XII.1957. Одесса.
Дорогой Исаак Давыдович! Приехал я в Одессу в день всенародного праздника 40-летия Советской Украины. Сегодня утром я вышел на улицу. Ты, конечно, сам понимаешь, что усидеть дома в такой день нельзя. Несмотря на пасмурную туманную погоду, вся Одесса вышла на улицу. Всюду портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также т.т. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А. Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. П. Кириленко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна, Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С. Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова, Я. Э. Калнберзина, А. И. Кириченко, А. Н. Косыгина, К. Т. Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т. Кальченко.
Всюду флаги, призывы, транспаранты. Кругом радостные, сияющие русские, украинские, еврейские лица. То тут, то там слышатся приветственные возгласы в честь великого знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также в честь т.т. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А. Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. И. Кириченко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна, Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С. Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова, Я. Э. Калнберзина, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгина, К. Т. Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т. Кальченко. Всюду слышна русская, украинская речь. Порой слышится зарубежная речь представителей прогрессивного человечества, приехавших в Одессу поздравить одесситов с великим праздником. Погулял я и, не в силах сдержать свою радость, вернулся в гостиницу и решил описать, как мог, всенародный праздник в Одессе.
Не суди строго.
Крепко целую.
Д. Шостакович'
('Письма к другу', стр. 135).
XLI
Галина:
Наш отец не был врагом бутылки, все его друзья и знакомые знали, что он любит выпить водочки. Когда началась хрущевская 'оттепель', музыканты стали выезжать на гастроли за границу. Кое-кто привозил оттуда спиртные напитки в подарок Шостаковичу.
Вспоминается такая сценка. Отец сидит за столом, перед ним иностранная бутылка с завинчивающейся пробкой. Нам это было в новинку, отечественная водка в те времена закупоривалась 'бескозыркой', кусочком мягкого металла, который сразу же выбрасывался.
И вот я помню, как отец говорит:
- Иностранные бутылки снабжаются пробками с резьбой, потому что у них бутылка - предмет долговременного пользования. А наша поллитровка - предмет одноразовый, если ты открыл ее - затыкать еще раз не потребуется...
И еще он иногда повторял довольно известную в России поговорку:
- Водка бывает только хорошая или очень хорошая. Плохой водки не бывает.
Шостакович - Гликману:
'25.III.1974. Жуковка.
Дорогой Исаак Давыдович!
Посылаю при сем этикетку с бутылки из-под водки 'Экстра'. Стрелка, которую я нарисовал на этикетке, указывает на знак качества. Знатоки говорят, что если на этикетке имеется вышеуказанный знак, то это говорит о высоком качестве водки 'Экстра'. Поэтому я тебе советую: когда будешь покупать 'Экстру', обращай внимание на наличие или отсутствие знака качества.
Будь здоров и счастлив.
Сердечный привет от нас Вере Васильевне.
Твой Д. Шостакович'
('Письма к другу', стр. 300).
XLII
Галина:
Я стою в нашей столовой, передо мною распахнутая дверца больших часов. Радиоприемник вот-вот издаст специфический писк - 'сигналы точного времени', и в этот самый момент я должна качнуть маятник... А отец готовится произвести точно такое же действие в своем кабинете...
Он очень любил всякие часы, они у нас были в каждой комнате. А били только те, что стояли на полу в столовой, и те, которые находились у него в кабинете на столе. И вот отец добивался, чтобы бой звучал одновременно, по этой самой причине мы с ним ловили 'сигналы точного времени'.
XLIII
Галина:
В телефонной трубке что-то трещит, и голос отца слышен очень плохо. Он звонит с дачи, из Болшева, а там всегда была очень плохая связь. Я держу лист бумаги и диктую:
- Пожар - три минуты пятнадцать секунд... Ночная улица - четыре минуты ровно. Дождь за окном - две минуты тридцать секунд...
Отец не любил писать музыку к кинокартинам, но - увы! - принужден был заниматься этим всю свою жизнь - таков был наиболее приемлемый и пристойный вид заработка. Фильм приносил денег во много раз больше, нежели любое серьезное симфоническое произведение. Да к тому же бывали времена, когда исполнять произведения Шостаковича запрещалось.
В один из таких периодов, в 1948 году, отец признался И. Гликману: '...я за последний год написал много музыки к кинофильмам. Это дает мне возможность жить, но и утомляет до чрезвычайности'.
Принимая очередной заказ на музыку к кинокартине, отец получал нечто вроде рабочего плана, там перечислялись эпизоды фильма и их продолжительность. Так вот, в тот раз он уехал в Болшево, а листок с этим планом оставил в Москве. Пришлось ему звонить домой, я нашла эту бумажку и диктовала.
- Так, записал? Троллейбус на московской улице - шесть минут... Белое безмолвие - три минуты...
Это 'белое безмолвие' в особенности забавляло отца. Он говорил:
- Как прикажете передать в музыке такую штуку, как 'белое безмолвие'?
XLIV
Галина:
Отец входит в комнату Максима:
- У тебя должны быть сигареты.
- Какие сигареты? - растерянно говорит тот.
- Я знаю, у тебя есть сигареты. Ты куришь.
- С чего ты взял?..
- Дай мне закурить, - просит отец.
Сам он курил всю жизнь, любил папиросы 'Казбек', но иногда забывал покупать их в достаточном количестве. Хотя в некоторых случаях он был вполне предусмотрительным. Например, когда он ехал в Америку в 1949 году, то половина чемодана была занята пачками 'Казбека'.
Когда Максим вырос, он тоже пристрастился к табаку. Было это то ли в последнем классе школы, то ли уже в консерватории. При отце он, разумеется, курить стеснялся, а тот со своей стороны делал вид, что об этом не догадывается.
В тот день у отца кончились папиросы, и он отправился в комнату к сыну. Максиму пришлось сознаться и угостить отца сигаретами.
Хотя курил наш отец довольно много, но при своей аккуратности не терпел переполненных пепельниц, если видел там хотя бы два окурка, немедленно выбрасывал их.
XLV
Галина:
Отец нервно расхаживает по комнате.
- Тебя зашлют неизвестно куда, - говорит он мне, - в Тмутаракань, на Дальний Восток... Вот если бы ты была певица, я бы тебя тут же куда- нибудь устроил... Зачем тебя вообще понесло на этот биологический факультет?
Это происходило весною 1959 года. Я заканчивала университет, и мне, как и всем моим однокашникам, предстояло так называемое распределение. И тем, у кого не было возможности устроиться на работу в Москве и притом принести на факультет соответствующую бумажку, надлежало отправиться в глухую провинцию и стать учителем биологии в какой-нибудь отдаленной средней школе.
Отец не был готов в такому повороту событий, да и я, честно сказать, уезжать из дома не стремилась. И тут мы принялись вспоминать, кто из знакомых занимается чем-нибудь близким к биологии. Долго думать не пришлось, поскольку муж родной сестры моего отца - Зои Дмитриевны - Григорий Константинович Хрущов был заведующим кафедрой гистологии во Втором медицинском институте. А у них в это самое время открывалась Центральная
