Триптих

родня. И еще отец протоиерей ходил к нему, навещал его. Две коровы у него были, лошадь. Работать ему помогали, опекун заботился обо всем. Очень строго его держал. Ведь раньше старших-то слушались и Бога боялись. У меня тятя Бога боялся. Он до восемнадцати лет и на беседы не хаживал. У нас в деревнях все беседы были - девки, парни сойдутся... Только все с работой. Девки кружева плетут, а ребята из кудели стельки стегали валенки подшивать. Вот и разговаривают. Раньше ведь не шлялись, как теперь. А Тятя на беседы не ходит, если пойдет, дедушка Илья переметни-ком напорет его. Он его боялся. В восемь часов обязательно придет дедушка проверить его... Дожили они до осени. Дедушка говорит: 'Пойдем в лес лыка драть'. - 'Какие лыка?' - 'Какие укажу'. Березы ему указывал - на этой будем драть. Большой пук надрали. Пришли домой. Дедушка говорит: 'Очини, обрежь ровно'. Тятя обрезал. 'Заплетай, - говорит, - лапоть'. - 'А как заплетать?' - 'Помучишься, так научишься. Возьми четыре лыка да поворачивай'. Сначала у него вроде как кошелек получился. Потом сплел кое-как лапоть. Второй лучше получился. И сплел он четырнадцать штук, да все на одну ногу. А потом научился плести и на другую. А лапти раньше двенадцать - пятнадцать копеек пара. Дедушка Илья и продал ему их. 'Ну, дедушка говорит, - научился лапти плести, теперь учись совки и чаши деревянные резать'. И это Тятя научился. Он у нас все умел. Еще чаши плел из еловых корешков. И из бересты корзинки. А хлеб ему бабушка Марья свой носила - дедушки Ильи жена. И вот говорит она ему как-то: 'Чего мы, Колька, тебе все хлеб носим. Давай тут, дома испекем'. Завела ему квашенку, поставила на печь, завязала, да и ушла. До утра. А он сел лапоть плести. А квашенка-то заходила, да и на печке: пык, пык, пык. А он думает: кто-то на печку у меня забрался. 'Не пугай, - громко говорит, - не боюсь'. А она все пыкает и пыкает, да все громче. Он скорее одевается, обувается да бежать. Да в дверях себе чего-то прихлопнул. 'Отпусти, - кричит, - не буду! Отпусти!' Чуть в портки не наклал... Прибежал к дедушке Илье: 'Кто-то забрался на печь да пугает меня!' А дедушка, у него поговорка такая была ядри-голова: 'Так я ему сейчас дам, ядри-голова. А если ты наврал, тебе будет переметника'. - 'Да пойдем, дедушка Илья, он меня там все пугает и пугает'. Пришли. И бабушка Марья пришла. 'Слышишь, все: пык, пык, пык'. Бабушка Марья говорит: 'Дурак ты, ведь это квашенка ходит'. Был ему семнадцатый год. Парень живет один, двор большой, большущий. Неповадно парню одному. Исполнилось ему восемнадцать. Дедушка Илья говорит: 'Колька, пойдем со мной в магазин'. - 'А что делать?' - говорит. 'Пойдем, надо тебе обнову покупать'. Пришли. Купил он ему на полупальто, на штаны и на рубаху. Покупает материалу хорошего и подкладки: 'Пойдем теперь к портному'. Портной меряет его, шьет пальто, штаны. А рубашку шить пошли к Агафье Ломоносой. И сказал дедушка: 'Чтоб в воскресенье все было готово'. А они уж с отцом протоиереем уговорились, что его женить надо. Сшили, одели во все и говорят: 'Надо тебя, Колька, женить. Хватит. Живи самостоятельно, сам по себе'. А они уж ему и невесту нашли. Грибанова свояченица. Хорошая девка. Они уж там и с Грибановым договорились. 'Пойдем, - говорит дедушка Илья, я тебе на беседе ее укажу'. Указал он ему невесту, вот все и знакомство. На второй день пошли с невестой Богу молиться, а через четыре дня и венчаться поехали. Стали жить они очень хорошо. Была она на год его старше, прожили четыре года. Двое деток, две девочки. А в третьих родах она померла. И ребенок, девочка, померла, только что окрестить успели. И остался он с двумя - обе девочки - Мария и Анна. Овдовел он Постом Великим на первой неделе. И тут отец протоиерей ему сосватал Маму. Она сирота была. Девять годов ей было, как отец помер. Их у матери было три девочки да брат. Жили они в деревне Щетниково. И вот мать отдала ее к господам в одиннадцать лет. Фамилия барину была Медведев. От нас усадьба была девять километров. И жила она у них семь годов. Сначала нянчилась, потом кухаркой, а потом уж горничной. Вот отец протоиерей ее Тяте и сосватал. Ну, господа замуж ее выдали, одели как положено. Все приданое, плятье шелковое хорошее, и нижняя юбка шелковая. Платье шерстяное. Шуба лисья. Бурнус - это драповое летнее пальто, и оно все обделано кистями да бисером. Косынку вязаную и шаль. Ну, все, буквально все. И к ним еще и в гости они с Тятей после свадьбы ездили. А свадьба у них была после Пасхи - в Егорьев день. Я у них была сямяя старшая. А всего родилось тринадцать человек. В живых осталось только пятеро - четыре сестры да брат. А те все маленькие умирали - год, полтора. Хорошо у нас Тятя с Мамой жили. Только уж без дела не сидели, не шлялись. Работа круглый год. Я сама пошла десяти лет работать - боронить на молодой лошади, жать, косить. А Галина, сестра, та девяти лет пошла. С весны первое дело у нас - пахать. Тятя у нас пахарь был. У нас всегда из всего поля полоса выделялясь. Отец протоиерей, бывало, придет: 'Ну, Колюшка, пахарь мой, когда будешь пахать?' - 'А вот дня три-четыре, - скажет Тятя, - и пахать поедем'. А у нас ручей разливался аккурат за двенадцать дней до пашни. Так уж повелось. А у нас полосы были большие, хорошие. В каждом поле. Три поля: озимое, яровое, паренина. Паренина - это пар будет. Паренину три раза пяхали. Первый раз вспашут, заборонят хорошо. Потом навоз возят и опять пашут - это заваливают. Навоз завялят и уж не боронят. Только вспашут, оно и стоит. До Ильина дня. 'Ну, - бывало, Тятя скажет, - давайте помолимся, надо пахать начинать'. Встанем все, помолимся. Тятя поехал пахать. Тогда ведь все с молитвой. Тогда ведь все с молитвой. А самое первое у нас начинают сеять овес. Пахал до обеда, с обеда поедем сеять. Опять все - благословись. На крестопоклонной неделе у нас пекли кресты, а в Благовещение дают в каждый дом из церкви хлеба благословенного - вот хлебец этот и крест растолкут и прибавят к семенам. Тогда все с молитвой, все благословясь. До Егорьева дня скотину пастись не пускали. А в Егорьев день для каждой деревни водосвятный молебен служат и воду с собой уносят скотину кропить. И в Казанскую летом тоже заказывали водосвятный молебен с крестным ходом. В этот день никто скотину не отпускал, а после молебна гонят ее мимо - а батюшка всех кропит водою. И лошадей всех тут ведут. Молебны были и об дожде, и об ведре, чтобы дождя не было. Как нету ведра, скажут: 'Надо молебен'. Соберутся тут три прихода. В церковь придут народу ужас сколько. Все молятся. Диакон у нас хорошо больно молился каждое словечко понимаешь, и все со слезами. А то как-то в самый Иванов день, в Рождество Предтечи пришли из церкви. А у нас в Иванов день гуляние в Сокольникове. И вот все пойдут с двух часов там на гуляние. Только сели пить чай, маленькое облачко идет, небольшое. Тятя говорит: 'Ну и ладно. Гуляние нарушится, не пойдут мокнуть-то'. Потом уже не облачко - туча, стала краснеть, краснеть. И вся как огненная сделалась. Все перепугались. Какое тут уж гуляние. Все скорей обратно в церковь, молиться. И пошла туча краем на лес, там и пропала... Тогда люди были верующие. Вот тетка моя Татьяна девица была. Так в девках и умерла. Она и не гуливала, на беседах не бывала. Их четыре подруги у нас было - они вчетвером дружились. Вот придут из церкви, уйдут на поляну, там сидят псалмы поют, каноны. А службу как знали? Вот в воскресенье в храм идти, а они знают, какое Евангелие читаться будет... Вообще тогда люди не эдакие были. У нас из Путилова нашего же прихода - был монах отец Серафим. Иеромонах в Обнорском монастыре. И было ему там искушение - хочется на мать поглядеть. Никакого нет терпения. А она так у нас в Путилове и жила. Надо ему идти. А отец-то Никон, игумен, тоже вроде прозорливого был, и говорит ему: 'Ну, уж раз эдакое нетерпение - пойди! С Богом!' Благословил его. Он и пошел. Всю дорогу пешком ведь шел. Долго шел - далеко. Пришел в Путилове. Кругом дома обошел. Поглядел в окно - мать сидит. Сам себе сказал: 'Ну, душа окаянная, насмотрелась? Теперь иди на место'. Так ей и не показался, обратно в монастырь пошел. А после матери говорят: 'Серафим у тебя был?' - 'Да где, говорит, - я не видела'. - 'Приходил, - говорят, - многие видели, как шел'. Как сейчас его вижу. Голосок тоненький: 'Паки и паки миром Господу помолимся...' Да... А еще весной у нас корье драли с ивушек. И я сама по десять пудов надирала. Сорок копеек пуд было корье-то. Бывало, надерешь пучок и идешь вдоль деревни, чтобы в деревне-то видели, что я корье несу. Бывало, волокнешься: 'Ой, Санька, где ты такого корья-то надрала? Да больно у тебя долгое корье-то'. Это они нарочно. Бабы-то. Высохнет оно, Тятя свяжет, и поедем мы до Иванова дня в Вологду. И на деньги эти платье мне купим и башмаки. Аннушке на кофту и Маше на кофту. Это на корье-то. А нас маленьких тогда оставляли караулить лошадей. Иванко сидит, и я на своей. А они там покупают ходят. И вот Тятя круг черкасской колбасы принес. А я и не видала, что он принес. А он и положил ее в корзину-то. А внизу крендели еще лежат. А я как заглянула в корзину, так и обомлела - я ведь ее никогда и не видела. 'Ой, - говорю, - пыга-носопыга, деревенская мотыга, что наделал-то... чего-то мертвенное от лошади принес'. Это я на соседа, на Иванку подумала. 'Ой, - думаю, - Тятя придет, заругается, скажет, прозевала'. Я скорее палочкой ее подцепила и - шарах в крапиву. 'Не скажу, - думаю, - ничего. И крендели есть не буду - опоганены'. Тятя приходит, все уложил: 'Ну, поедемте'. Поехали. Езды от Вологды до нас сорок пять километ-ров, верст. Ездили в один день - лошади хорошие были. Обратно на порожне. Приехали, стали все в дом носить. Тятя говорит: 'Мать, я купил черкасской колбасы'. - 'Да где?' - 'Да в корзине'. - 'Да нету, батька'. 'Да куды же девалась?' А я молчу, я ведь и не знаю, что за колбаса. Искали - нету. Сели за стол чай пить. Галинка кричит 'Разделить крендели, а то все расхватают'. - 'Больше твоего никто не схватит, сиди!' - 'А мне, - говорю, - так и не надо крендели'. - 'А почему не надо?' - 'Не надо, да и все. Не буду я есть крендели'. Тятя говорит: 'Что это с тобой?' Я и заревела: 'Пыга-носопыга,