По степи скакал седой растрепанный человек, размахивая саблей и оглашая окрестности зловещими кличами. Экипировка всадника была под стать его поведению: гусарский ментик в сочетании с холщевыми штанами придавали его внешности совершенно гротескный, почти фантастический характер.
Это был известный в губернии человек, некогда воевавший вместе с самим Кутузовым, а ныне проводивший дни и ночи в кутежах - Семен Златогорский. В молодости - гусар и гуляка, а теперь просто пьяница, впрочем довольно безобидный, несмотря на многочисленные свои странности.
Его бурные застолья заканчивались обычно под утро, после которых он не мог заснуть, пока не 'тряхнет стариной', то есть не проскачет десятка верст на своей смирной и тоже стареющей лошадке. Не знаю, что было главной причиной этих утренних эскапад - жженка или не желающая мириться с отставкой героическая натура, но благодаря этому он стал настоящей достопримечательностью этого края. Злые языки утверждали, что таким образом он воюет с чертями, которых видит с похмелья, но на то они и злые языки.
Впрочем, удивить кого-то подобными вещами у нас довольно трудно. Ведь еще за три года до описываемых событий в кресле губернатора в Саратове сидел человек, не уступавший в экстравагантности Златогорскому, а учитывая его высокое положение - пожалуй, и превосходившего в этом отношении бывшего гусара. Матвей Львович Кожевников происходил из атаманов Уральского казачьего войска и очень этим гордился. Посетителей он с совершенно невозмутимым видом принимал, сидя в украшенном золотом и каменьями казачьем седле. Впрочем, человек был весьма образованный и честный и оставил по себе в городе добрую память. Каюсь, я усомнился в достоверности этой информации и принял их за поэтическую вольность и литературное украшение в духе Салтыкова-Щедрина. Каково же было мое удивление, когда в документах тех лет я нашел почти дословное подтверждение тетушкиным словам. Из чего сделал вывод, что моя талантливая родственница сочетала в своих произведениях детективный сюжет с самым настоящим реализмом. Эта встреча позабавила меня, а моего возницу настолько развеселила, что он, обычно невозмутимый, долго еще бормотал себе под нос что-то насмешливое, покачивал головой и покашливал в кулак.
Но скоро мои мысли снова вернулись к событиям последних дней, поскольку с утра меня не покидало ощущение, что я узнала вчера что-то важное, более того, имеющее непосредственное отношение к смерти моего Александра.
Я мысленно вернулась сначала в место смерти Синицына, потом - тоже мысленно - снова побывала в гостях у Ксении Георгиевны. И эти путешествия оказались весьма плодотворными.
У них даже было определенное преимущество перед реальными. Оно заключалось в том, что я могла сколь угодно долго разглядывать любой интересующий меня предмет или событие, крутить и вертеть его так и эдак, пока у него не останется от меня никаких тайн. К тому же первая эмоциональная реакция на события поутихла и не мешала уже объективному анализу.
Для большей наглядности я открыла свой дорожный блокнот и стала делать в нем кое-какие пометки, поэтому сейчас легко могу восстановить ход своих размышлений. Так поступал обычно Александр, и это тоже, как и многое другое, переняла я у него.
Оглядываясь сейчас, много лет спустя, на свою жизнь, я могу сказать, что те несколько лет, что мне довелось провести рядом с этим удивительным человеком, воспитали и образовали, а в конечном итоге - сформировали мою личность в значительно большей степени, чем все мои детские впечатления, учителя и воспитатели. Может быть, потому, что бесконечное уважение в этом случае гармонично сочеталось с большим чувством, имя которому ЛЮБОВЬ.
Видимо, эта последняя мысль отвлекла тетушку от сюжета, поскольку упомянутых размышлений далее не последовало. Но я уже говорил, что наряду с чисто художественными произведениями мне в наследство достались и другие тетушкины бумаги: письма, дневники и прочее. В том числе и тот самый блокнот, о котором теперь идет речь. В отличие от чернил карандаш не выгорает, и эти дорожные заметки прекрасно сохранились. Но благодаря тому, что карету в момент записи сильно трясло, разобрать их порой довольно трудно. Поэтому вместо них я помещу здесь странички из дневника, написанные той же рукой, скорее всего, в тот же день, но уже на привале 'Все, что мне удалось узнать за последние дни, наводит меня на мысль, что тот образ Синицына и его 'компаньона', что сложился у меня под впечатлением рассказов мужа, совершенно не соответствует той информации, что я получила от Ксении Георгиевны.
По словам мужа и по моим собственным впечатлениям Павел Семенович был деликатнейшим и даже немного робким человеком.
Судя по тому, что я узнала о нем вчера - мы с мужем сильно в нем ошибались. Его 'дядька', 'добрый Савельич' оказался не слугой, не дядькой, а 'Личардой' - совершенно непонятной в жизни Синицына фигурой, роль которой в жизни Павла Семеновича мне еще предстоит выяснить.
При том, что мой муж и Синицын считались друзьями юности, такая ошибка представляется по меньшей мере странной, если не сказать больше. Чем дольше я размышляю на эту тему, тем более загадочным мне все это кажется.
Если не ошибаюсь, то в данном случае имеет место 'сокрытие фактов'. Значит, Павлу Семеновичу было, что скрывать, даже от близкого друга.
Очевидно, что в его жизни была какая-то тайна, и, может быть, именно она явилась причиной его страшной смерти.
Я не допускаю мысли, что Александр мистифицировал меня, зная истинное положение вещей. Те отношения, что сложились в нашей семье, не предполагали подобных обманов. А если бы это действительно было так, то никак по другому я не могла бы это назвать. Да и зачем ему было от меня что- то скрывать- Он не скрывал от меня самых серьезных вещей по службе. Неужели жизнь его товарища представляла собой нечто более важное, чем служебные тайны А если Синицын сознательно вводил в заблуждение и его - то искренность его отношений с Александром уже не кажется мне столь бесспорной, как два дня тому назад.
Может быть, у меня слишком разыгралось воображение, но за спину обычно прячут оружие. И при мысли об этом мороз пробегает у меня по коже. Неужели в наше время уже нельзя доверять даже близким друзьям?' На этом риторическом вопросе мы оборвем дневниковые записи и вернемся к оригинальному тексту тетушкиного романа. Впрочем, этот роман является частью ее жизни не в меньшей степени, чем дневник. Именно поэтому я и в дальнейшем буду иногда цитировать тетушкины записки и письма, особенно в тех случаях, когда время нанесло рукописям ее романов наиболее ощутимый ущерб.
Чем больше я обо всем этом размышляла, тем тревожнее становилось у меня на душе. Картины обезображенных трупов, рядом с которыми я провела позапрошлый день, снова стояли у меня перед глазами. И теперь эта смерть приобрела в моих глазах еще более зловещий характер.
Что же за человек совершил это злодеяние- Если еще пару дней назад мне трудно было представить себе врагов Павла Семеновича, то теперь я уже не удивилась бы ничему. В его жизни могли быть и другие совершенно неожиданные события и персонажи, в том числе и недоброжелательные или даже враждебные по отношению к нему и к его 'наперснику'.
Сложись обстоятельства по-другому, я не замедлила бы вернуться в Синицыно и на месте попытаться разобраться в этом клубке тайн и преступлений, но я не забыла и о главной цели своего путешествия. Посетить место смерти Александра я считала своим священным долгом, и ничто не могло помешать осуществить мне это намерение. И именно туда и лежал теперь наш путь.
События последних дней со всей очевидностью продемонстрировали мне, что не все в жизни так просто, как кажется на первый взгляд. А значит и смерть Александра может на поверку оказаться результатом заранее задуманного изощренного преступления. Не такого кровавого, но, может быть, еще более коварного, нежели в Синицыне.
Поэтому я поторапливала Степана, и не могла дождаться, когда мы пересечем границу N-ского уезда, на территории которого располагался роковой для Александра постоялый двор.
Но прежде чем это произошло, наступил вечер. Почти без остановок мы ехали весь день, и спина у меня уже разламывалась от усталости.
Но тем не менее когда за очередным поворотом дороги увидела его покосившиеся ворота, попросила Степана остановить лошадей и оставшуюся часть пути прошла пешком.
Все мне казалось здесь важным и заслуживающим внимания: и изогнутая странным образом ива у колодца, и придорожная часовенка с горящей лампадкой. Потому что это были то самое дерево и та самая
