Сейчас она как чесанет – и затеряется в толпе на площади!"
Ирка, похоже, не ожидала, что ее так быстро накроют: вскинулась растерянно, заметалась туда-сюда, забыв о сумке с вещами, потом вспомнила, вернулась за ней – и потеряла время.
Дима налетел коршуном, вырвал у нее ручку коляски, откинул покрывальце с детских лиц, выкрикнул, словно на перекличке:
– Лидочка – здесь! Сонечка – здесь! – Обернулся к жене:
– Аня! Они все здесь! Слава богу! – И принялся неловко вывернутой левой рукой вытирать глаза.
Аня не стала тратить время на эмоции: подскочила к ошарашенной Ирине, влепила ей одну пощечину, потом другую, а потом уже не могла остановиться, а Ирка стояла столбом, не защищаясь, и Дима не останавливал жену, то ли поглощенный созерцанием детских лиц, то ли оторопев от ее ярости, – такую Анечку он прежде не знал, такую Анечку видел впервые…
Наконец Ирка заревела, как большая красивая корова, сообразила заслониться ладонями и плача пошла куда-то прочь. Не совсем, впрочем, ушла: притулилась к киоску, дрожа располневшими плечами, на которых трещал замшевый плащик.
Аня, не обращая внимания на зевак, открыла сумку и принялась вытаскивать оттуда Иркины вещички впопыхах перемешанные с детскими. Следовало бы конечно, эту тварюгу оставить в чем есть, но как-то противно хранить хоть какую-то память о ней, да и зачем нести лишнюю тяжесть?
Увязала небогатое имущество в одну из девчонкиных пеленок, подошла к Ирине:
– Кончай реветь, поганка, предательница! Скажи спасибо, что мы не вызвали милицию! Держи свое барахло.
Ирина неловко прижала к себе узелок, хлопая стеклянными от слез глазами.
Аня расстегнула плащ, кофточку, залезла в лифчик, к которому пришит изнутри потайной карман – всегда, уходя из дому, она надевала этот лифчик, опасаясь коварства Ирины и судьбы! – рванула тонкую, мягкую ткань. Сунула Ирине завернутый в носовой платок тугой нагретый пакет, почему-то остро вспомнив, как Ирина показывала им фотографию своего любовника, отца будущих близняшек.
– Вот здесь две тысячи, как и договаривались. И заруби на носу! У тебя нет никаких прав на наших дочек. По всем документам мы – их родители, ясно? У меня справка из роддома, где написано: мать – Литвинова Анна Васильевна. А ты тут никто! Никто! И пошла вон. Только сунься! Только подойди! Я тебя посажу!
Поняла! Ну так убирайся.
И Ирка медленно пошла вдоль рельсов.
Аня люто оглянулась на мужа. «Если он только сейчас обернется вслед этой поганке! Если только что- нибудь скажет! Если посмеет меня упрекнуть!»
Не обернулся, не сказал, не упрекнул. В полном упоении трогал мизинчиком розовые щечки спящих сестричек, лепеча:
– Дочки! Ах вы, мои доченьки!
И у Ани немного отлегло от сердца, отошла пелена с глаз. Удалось отдышаться. И даже в левом боку перестала колоться игла, которую как-то незаметно удалось туда вонзить зловредной Ирке. Огромная такая, острая игла…
– На какое число у нас билет? – спросила она мужа.
Тот поднял счастливые, влажные глаза:
– Через три дня, а что?
– А завтра есть рейс?
– Сегодня в пять. А что?
Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!
– Пошли, поменяем билеты. Вылетаем сегодня! Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостью согласился:
– Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть еще не готова.
– Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем снова так рисковать!
– Да-да, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на вокзале, есть касса Аэрофлота.
Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:
– Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет? Сонечка?
– Нет, это Лидочка, – с нежностью сказала Аня, даже не заглянув в коляску.
Ее голосок она узнала бы из тысячи!
От чувства, с каким Джейсон ступил на перрон северолуцкого вокзала – казалось, будто он священнодействует; в восторге, охватившем его, было нечто мистическое! – ничего не осталось весьма скоро. Городок показался ему весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. В городке нет никакой поэзии, и Джейсону казалось невероятным, что здесь, среди этого современного мусора, мог расцвести такой прекрасный цветок, каким являлась Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и велел везти себя на городское кладбище.
Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый взгляд, без труда читал в его голове попытку сообразить, в баксах или деревянных брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон незамедлительно сунул страдальцу две сотенные бумажки и вышел, не дав ему и слова сказать. Такси немедленно развернулось и
