'Паренечки' пережили блокаду, но ничто и никогда не заставило их так крепко обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище. Они, как стояли, так и сели в свои ведра. Скрещенные швабры плавно сползали по стене, а отжатые тряпки медленно раскручивались в обратную сторону.
- Пошел купаться, и вот - одежду увели! - сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек.
- Оно еще и говорит! - успела сказать одна другой перед окончательной отключкой.
Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка добралась до отверстой, к счастью, 535-й комнаты, дохнула паром в пустоту, упала на койку и начала натягивать на себя все подряд одеяла.
- Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! просипела глыба узконаправленно в подушку и сама себе ответила: - Наука умеет много гитик!
Обитатели 535-й комнаты появились не сразу. А когда появились, не сразу придумали, что делать. Помыслив, Решетнев бросился вниз за снегом, а остальные начали готовить тело к растиранию.
Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело засыпая здоровым моржовым сном. Решетнев силком стащил с сонного одеяла и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела до 30 градусов по Цельсию, а потом уже с помощью 'Перцовки' - до 36.
- Ну что? - спросил Рудик, летавший вызывать 'скорую помощь'.
- Пульс нитевидный, почти не прощупывается, - доложил Решетнев.
- Надо бы заговор применить. Я помню, он все по вещуньям таскался.
- Бесполезно. Я уж как ни пробовал - и так, и сяк, и батогами... развел руками Решетнев. - Лежит как колода! Хотя, правда, потеплел чуть-чуть.
Наконец Бирюк заворочался и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя будто не свои губы, прояснил детали принятия ледяной купели.
Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили одежду купальщика. Оказалось, он искал ее в десяти метрах от того места, где оставил.
Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы 'казачок', на кожаную куртку а-ля рокер и, не заостряя на них внимания, продолжал:
- В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра - она к тебе. Ты - в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это... - посмотрел он на черные по колено семейные трусы, одолженные у Решетнева, - бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: 'Люсь, ты? Извини, а я вот тут это... без цветов!' Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь - это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, Бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом... - Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим.
- Ты прав, - сказал Решетнев. - Узнай я это чуть раньше - Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило!
- А мы с Мишей, - поманил Бирюк Гриншпона к себе на край кровати, мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. Хватит с нас петь чужие и как попало! Дайте срок - и мы укажем этой 'Надежде' ее истинное место! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках! 'Спазмы' еще скажут свое слово!
- Дай Бог, - пожелали ему друзья.
В жизни нас окружают одни ублюдки
- Куда ты подевал Мурата? - сожители взяли в оборот Артамонова. - В ломбард заложил, что ли? Уехали вместе, а возвращаетесь, как разведчики по одному!
- Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели. Но канистра с вином со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда, велел не откупоривать канистру до его самоличного появления, - остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки, - но мы, думаю, этот вопрос как-то обставим.
- Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, сказал Рудик. - А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ. И не умничай больно много - билеты до Тбилиси и обратно мы тебе, помнится, купили в складчину. Так что все твои впечатления - отчасти и наши тоже!
- Да как вам сказать, юг есть юг, - Артамонов стал усаживаться поудобнее. - Все каникулы протаскались по гостям. Ну, Мурат, конечно, колхозник еще тот. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. И попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Потому что любая обида там - кровная! За каждым застольем - не менее ста двадцати тостов! В пересчете на несжимаемую жидкость это что-то около пяти литров по самым мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют.
- И это все?! - выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. - Все чувства за две недели?! - проглотил он жидкость, посмаковав.
- Ну, если не считать одного казуса. После него я вынужден начать жить по-новому. - Артамонов стал укладываться на кровать полулежа.
- Давай, давай, не набивай цену. И без засыпаний, пожалуйста.
- Так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении, и я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул таксомотор и покатил. Денег у меня осталось до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: 'А ты знаешь, сколько набежит до Гори?' - 'Знаю, - ответил я, - вперед!' Таксист, как мне показалось, отчетливо понял, что я - голый. Ну, вот, мчимся - кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение - толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы, и он остановился. В салон медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного, покруче и покрупнее себя, да еще и с огромным ножом. Погнали дальше. Двое этих товарищей и мой таксист режутся без умолку на своем наречии, а тесак так и фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, - абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал: 'Остановите машину! Я писать хочу, как из ружья!' А детина спокойно отвечает: приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну, все, решил я, - ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю: если резанет сходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась вся моя жизнь. И до того мне стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда очнулся, увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя - вроде цел, все на месте. Оказалось, что другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы тот быстро съездил за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. Я вошел в квартиру, сдвинул в сторону Мурата, храпевшего в беспамятстве поперек кровати, и спокойно уснул. Может, я повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик, а рвачества, как известно, я не поощряю ни в каком виде. Но Грузия по-матерински все же расквиталась со мной за 'обутого' таксиста. Уже находясь в обратном поезде, я выскочил на секунду на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, и я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова 'деньги'. Сколько дал - столько и стоит.
Наслушавшись кроваво-мясных россказней, Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По столь
