реабилитируют в первую очередь. Вы еще только пытаетесь добиться реабилитации отца, деда, земляков, а на многострадальной земле Магадана поспешили открыть памятник одному из основателей 'ГУЛАГа', первому директору печально знаменитого Дальстроя, где добывали колымское золото, Берзину, монтировавшему сталинскую мясорубку, а впоследствии, по логике вещей, также угодившему в нее вслед за своими многочисленными жертвами.
- А что же холопы? Простой народ? Его уже считают чуть ли не единственным виновником страданий панов, развязавших кровавую бойню. Вот и наш шумный и модный поэт называет народ 'ленивыми заморскими медведями', за то, что тот молчал в ту пору. Хотя сам- то шустрый поэт в сталинское время отнюдь не молчал, а воспевал.
Солженицын в повести показал страдания простого человека, который в нравственном отношении чище, чем вожди, многие руководители и деятели культуры той поры, которых ныне представляют жертвами и героями- страдальцами.
Кто только русский народ в чем не обвинял! Сейчас начинают даже порицать за то, что и воевали, терпя все, что другие не стали бы терпеть. А что стали бы мы тогда делать, если б не терпели, не подчинялись? Бегали бы по фронту с лозунгами, искали способы заключения мира с Гитлером, отдали бы навсегда половину страны? Терпели, как могли. Во вшах, полураздетые, полуголодные. Медленно, с потерями, но шли вперед. И доставили возможность жить Европе в довольстве, голосовать и голосить всем, кто чего захочет на нашей земле.
Как Иван Африканович в 'Привычном деле', так и Иван Денисович - фигуры самые страдательные в России.
Совестливые художники, как их называют, или просто хорошие писатели первым делом озабочены судьбой обыкновенного человека. Того, что и составляет сущность нации, кормит нас. А то у нас часто получается, что те, кто едят, они этого крестьянина ставят на одну доску с палачами.
- Чтобы самим остаться чистенькими, оправдать свое лакейство.
- Солженицын написал простого русского человека с достоинством. Можно его на колени поставить, как Ивана Денисовича, но унизить трудно. А унижая простой народ, любая система унижает прежде всего себя.
Иван Денисович и есть истинно русский человек. Как станционный смотритель Пушкина, Максим Максимыч в 'Герое нашего времени', мужики и бабы из 'Записок охотника' Тургенева, толстовские крестьяне, бедные люди Достоевского, подвижники духа Лескова.
В конце концов, наши Ромео и Джульетта, 'старосветские помещики' были тоже очень простые люди, жили 'по вере' и нравственным началам в душе и любили до гроба друг друга, и не хуже аристократов у них это получалось.
Ни один настоящий русский художник не унизил крестьян. Конфетку делали из него иногда, куличик, елочку нарядную - дело другое. Но с почтением к ним относились даже бояре и дворяне. Понимали, кто их кормит, содержит. Вся великая русская литература этим пронизана И дано это лишь истинному художнику - в наши дни, прежде всего, Солженицину.
1993
Беседу вел Е. ЧЕРНЫХ
Пусть у каждого голова болит о своем
('Российская газета'. Беседа с Борисом Никитиным)
В Овсянку к Астафьеву еду не впервые. Но, как всегда, волнуюсь: о чем на сей раз поведает Виктор Петрович, какие новые истины обрушит, да и просто - как живется-работается ему в наше смутное время, с его, астафьевской, привычкой не лукавить, не пресмыкаться, с его колючим характером?
Разговор начался, естественно, с Солженицына: в первое же утро своего пребывания в Красноярске Александр Исаевич поехал в Овсянку к Астафьеву.
- Не заметил, как мы проговорили часа три, один на один, рассказывает Виктор Петрович. - Солженицын, в отличие от меня, умеет ценить себя и свое время, поэтому жестко отметает праздную и любопытствующую публику. Интересно, что уже минут через десять я чувствовал себя свободно в общении с гостем, помня, конечно, и о его возрасте, и о более сложном жизненном опыте. Несомненно, Александр Исаевич Солженицын - личность выдающаяся, а в жизни и общении - просто компанейский человек. Я поинтересовался у Александра Исаевича 'насчет рюмахи', и он без жеманства объявил; 'За обедом одну еще приемлю, а сейчас, извините: впереди рабочий день'.
- А ребята, - спрашиваю, - парни-то как?
- Ну как? Они же у меня русские парни-то, и все русское им не чуждо.
Под конец встречи произошла любопытная сценка. Александр Исаевич пообещал прислать мне литературный словарь (там что-то и из моих книг выписано), и я подал ему модную сейчас визитку, которые мне отпечатали перед прошлогодней поездкой за границу, А мне нужно было - так договорились с ним - послать в его 'мемуарную библиотеку' часть рукописей-воспоминаний фронтовиков, скопившихся у меня в архиве. И Солженицын записал свой адрес на листке бумаги - никаких визиток у него нет и, думаю не бывало. Более того, я сделал вывод, что он как русский человек и писатель 'там', в так называемом свободном мире, сохранился лучше в смысле прочности характера, физического и духовного здоровья, куда как крепче и прочнее стоит на земле, чувствует себя и время острее и яснее, чем мы - сыны соцреализма.
- Что из написанного вами читал Солженицын?
- Насчет своих книг я, естественно, его не спрашивал, но из разговора понял, что он читал мои рассказы, в частности 'Людочку', и хорошо знает книгу 'Затеси'. Попутно сделал он мне замечание, что раз эти самые 'затеси' вне жанра, то и не надо их пытаться превращать в рассказы. Александр Исаевич не знает, что порой 'затесь' в процессе работы перерастет, развертывается и сама собой превращается в рассказ. Половина, если не больше моих крупных по размеру рассказов, в том числе и 'Ода русскому огороду', да и та же 'Людочка', выросли из наметок и замыслов 'Затесей'.
- По каким вопросам касательно обустройства России вы согласны с Солженицыным, а по каким не согласны?
- Об устройстве России говорить нам всем и не переговорить, но лучше бы все же работать каждому на своем месте и как можно усерднее и профессиональнее. Нас губила и губит полуработа, полуслужба, полуинтеллигентность, полуобразованность, полу, полу...
- Виктор Петрович, ну а вы не сожалеете о том, что когда-то не смогли или не захотели стать диссидентом?
- Я не мог стать диссидентом ни ради свободы, ни ради популярности, ни просто так, потому как не готов был стать таковым: семья - большая, следовательно, мера храбрости - малая. Да и внутренней готовности, раскованности (которая, впрочем, у диссидентов со временем 'незаметно' перешла в разнузданность, в самовосхваление, а у кого и в непристойности) мне не хватало. Но более всего не хватало духовного начала, которое одно сильнее всякой силы. Я же из того поколения, которое гораздо было заступаться за Анджелу Дэвис и Поля Робсона или за кем-то брошенную собаку на московском аэродроме, или за весь сразу советский народ, но не за конкретного русского человека. Например, хотя бы за своего сына: на двадцатый день после призыва в армию его бросили во взбунтовавшуюся Чехословакию, куда наши 'передовые направители' жизни своих чад не посылали - там ведь и убивали.
И не то, чтобы храбрости моей не хватило, мне просто в голову не приходило протестовать, как-то оспаривать происходящее. Быть может, протест моих сверстников ушел в запас в мае 45-го...
- Сегодня тема войны вновь захватывает нас. Ваш роман 'Прокляты и убиты.' не может не интересовать многих, и прежде всего фронтовиков. Как работается над новыми главами?
- Вторая книга романа 'Прокляты и убиты' под названием 'Плацдарм' будет опубликована в NoNo 10-12 'Нового мира' (журнальный вариант). Читал рукопись мой старый и верный друг по литературе - Александр Михайлов, в прошлом командир саперной роты. Он сделал ряд существенных замечаний, которые я постараюсь учесть в дальнейшей работе, но в журнал я с этими поправками уже не успел. Давал читать рукопись одному из генералов-фронтовиков, человеку не просто разумному, но и редкостно среди наших генералов начитанному. Он в целом одобрительно отнесся к рукописи, хотя и принципиально не согласился с тем, как я изображаю 'линию партии' на войне, что, впрочем, совсем неудивительно: был он начальником политотдела стрелковой дивизии, а я просто солдатом, и наши взгляды, естественно, не только на 'линию партии', но и на многие другие 'линии' войны и жизни не сходятся.
- Кроме романа, еще пишете что-нибудь?
- Ничего, кроме романа. Не хватает сил, хотя раньше для разрядки писал что-нибудь для детей или сочинял для отдыха, например 'Оду русскому огороду'. Есть у меня замысел написать для детей короткую повесть о собаке, но пока усталость после окончания 'Плацдарма' еще не дает возможности вплотную сесть к столу - болит голова, дает о себе знать фронтовая контузия. Недавно болезнь-таки доконала моего старого и старшего товарища Юрия Нагибина.
- Нагибин говорил - я сам слышал, - что хотел бы перед смертью пожать руку Виктору Астафьеву...
- Он когда-то - как давно! - еще в 1959 году помог мне первый раз напечататься в московском толстом журнале 'Знамя'. Познакомились мы ближе гораздо позднее в редколлегии журнала 'Наш современник', который в ту пору печатал литературу о жизни и страданиях русского народа, а не прокламации в защиту его. Всю жизнь, начиная с 50-го года, читал все, что печаталось под фамилией Нагибин, всю жизнь испытывал к нему дружеские чувства, при редких встречах и беседах имел возможность если не высказать, то дать почувствовать мое к нему расположение, безмерную любовь к его творчеству. Меня никогда не охватывала зависть к его литературно-киношной удачливости, умению 'наживать деньгу', что давало ему возможность хотя бы материально жить независимо. И никакой художественной зависимости или духовной я от Нагибина не
